Изменилась?! Неужели маленькая девочка, вечно донашивающая старые юбки матери, робкая и молчаливая, превратилась в это небесное создание?! Она была на полголовы выше брата и на целую голову выше матери, светлая, сияющая, грациозная, без жеманства и естественная, как полевой цветок. В ней было что-то от природного благородства ее деда: тот же высокий и гордый силуэт.
Девушка, встретив восхищенный взгляд Турнемина, покраснела, отвернулась и пошла помогать священнику. На большом сундуке стояли свечи, распятие, чаша со святой водой. Не в силах оторваться от грациозной фигуры девушки, Жиль прошептал:
— Как она прекрасна!
— О да, — вздохнул Пьер, — и это большое несчастье. Подобная красота не нужна бедным девушкам. Мать хотела отдать ее в монастырь, но дед не позволил. А теперь…
Как бы тихо они ни говорили, но их шепот привлек внимание священника. Он сурово взглянул на них и резко бросил:
— Сейчас не время болтать и, если господин де Турнемин согласен…
Но он не договорил. Раздался сдавленный хрип, рука умирающего жадно схватилась за полог кровати.
— Господин… Ах! Ко мне!.. Ко мне!
Жиль и Пьер бросились к старику, тщетно старавшемуся встать со своей кровати. Его руки уже не слушались, пальцы, скрюченные, как каштановые сучья, не могли найти крепкой опоры, чтобы приподнять одеревеневшее тело.
— Отец, — застонал Пьер, — вы делаете себе только хуже…
Но Жоэль Готье уже узнал Турнемина, он позволил уложить себя на подушки, набитые овсяной половой, и теперь не спускал с него счастливых глаз.
— Вы приехали! Благослови вас Бог!
— Как только я получил ваше письмо, я сразу же отправился в путь, — сказал Жиль мягко, пожимая руку умирающего.
— Я счастлив… я так молил… чтобы успеть.
Послушайте… меня покидают силы…
Тут на плечо Жиля легла рука священника.
— Сударь, уступите мне место. Вы поговорите после…
— Нет… нет, пусть он останется!
Старый Жоэль почти кричал. Священник не уступал, но умирающий слабым голосом возразил:
— Нет, извините старого человека, господин приор, вас побеспокоили из-за меня…
— Конечно! Аббат Редон заболел, у него лихорадка, и, чтобы уважить вас, пришлось пойти мне…
— Тогда уважьте и это мое желание. Господин приор, пусть Бог минутку подождет. Я должен, должен… поговорить с шевалье. Ах, я чувствую, что смерть приближается…
— Но если она вас заберет раньше, чем вы исповедуетесь? Подумайте о спасении вашей души!
— Моей души?.. Она будет… ох, как я страдаю… Она будет в большей опасности, если я не выполню свой долг… Во имя спасения моей души, всего минуту. Господин приор… всего минуту…
Пораженный силой духа этого изможденного тела и требовательным голосом, больше похожим на слабое дыхание ветерка, священник согласился, но предупредил:
— У вас мало времени!
Молодой человек снова наклонился к умирающему, рука которого тянула его из последних сил, так что через секунду ухо Турнемина почти касалось губ старика.
— Я знаю… где это, — выдохнул старик с непередаваемым оттенком торжества.
— Что это?
— Сокровище! Сокровище посланника Рауля… Я знаю, говорю вам… Подождите.
Его рука оставила Жиля, проскользнула под соломенный тюфяк и достала маленький пакет, запечатанный красным сургучным крестом.
— Возьмите! Спрячьте его!.. Я написал все, что знал. Найдите его! Спасите замок! Вернитесь в него… Кречет… и помолитесь обо мне…
— Но почему мне, а не Пьеру? Ведь он очень нуждается!
— Нет, это принадлежит вам, только вам! Пьер и женщины после моей смерти уедут отсюда…
Теперь священника… Быстро! Быстро! Я чувствую, что отхожу…
— Ступайте с миром, Жоэль Готье! Я позабочусь о ваших родных!
Жиль позвал священника, и все остальные, бывшие в комнате, опустились на колени. В течение некоторого времени слышались шепчущиеся голоса священника и умирающего, голос Жоэля все слабел и наконец умолк. «Мир праху его», — провозгласил священник и благословил покойника.
— Он умер, — сказал приор, вытирая тонким платком капли пота со лба. — Настало время женщинам приниматься за работу!
Но поднялась только Анна, она встала и, как требовал вековой обычай, пошла остановить часы закрыть черной тканью единственное зеркало висевшее на стене, и опустошить все сосуды с водой: кувшины, ведра, тазы, чтобы освободившаяся душа не утонула в них. Мадалена продолжала стоять на коленях, она плакала, обхватив голову руками. Мать строго позвала ее.
— Мадалена! Надо обмыть и обрядить покойника. Отправляйся и приведи парикмахера и одевальщицу мертвых.
— Дайте этому ребенку вволю поплакать, — оборвал ее священник. — Мы с Жанно возвращаемся в Сен-Эспри, — сказал он, указывая на скучающего маленького певчего, — и поищем их по дороге.
Потом, обернувшись к Жилю, который, не осмелясь подойти к Мадалене, утешал Пьера, приор добавил:
— Оставьте их с их горем. Скоро из Пледельяка придут люди и помогут им, а вы, господин шевалье, не хотите ли воспользоваться моим гостеприимством? Я аббат Мине де Вийепе… До дробления владений мой отец, он умер пять лет тому назад, был главным управляющим Лаюнондэ. Он, как и Готье, умер в нищете. И какая судьба ждет родных старика! Новый владелец может предложить им лишь старую лачугу где-нибудь в лесу, а Пьер — калека и тяжелая работа ему не под силу…
— Не беспокойтесь, господин аббат, — сказал Жиль. — Я обещал старому Жоэлю позаботиться о них. Что касается вашего любезного предложения, позвольте мне его отклонить. Я офицер короля и привык спать на соломе. Я хочу побыть с ними…
— Как угодно. Но я буду счастлив принять вас завтра или послезавтра, когда вам будет угодно.
Взяв из рук Мадалены свой плащ, аббат Мине оделся, укрыл под полой дароносицу и в сопровождении колокольчика отправился назад в церковь.
Час спустя старый Жоэль, обряженный в свое лучшее платье, выбритый, со скрещенными руками, перевязанными четками, покоился на большом столе, накрытом белой скатертью. Две других скатерти, прикрепленные к балкам потолка, образовывали вокруг него альков, «белую часовню», как того требовал обычай. У ног мертвеца поставили чашу со святой водой и положили ветку самшита. Смерть сторицей вернула Жоэлю то величие, которое болезнь отняла у него. Великий крестьянин почивал с высокой гордостью древних воинов, жестоких сеньоров, чьим преданным слугой он был до последнего вздоха.
Снаружи ночь наполнялась огнями: через весь край шли люди в Лаюнондэ, одни — чтобы отдать долг Жоэлю, другие — чтобы посмотреть необычный спектакль.
С двух сторон деревенского катафалка в почетном карауле с обнаженными шпагами застыли два никому не известных человека, они словно охраняли тело настоящего сеньора этих владений. И те, кто подходил прощаться с умершим, с неослабевающим удивлением, смешанным с суеверным ужасом, глядели на эти две высокие кариатиды с профилями хищных птиц, таких несхожих и одновременно таких одинаковых, на двух дворян, отдававших почти феодальные почести праху крестьянина. Шляпы почтительно снимались, и ни один местный житель не посмел поднять округлившихся от удивления глаз к темным глазницам — одни, как лед, другие, как раскаленный уголь — этих неподвижных скорбных фигур.
Люди подходили, крестились, веткой самшита брызгали святой водой на покойника, потом садились, если было место, или вставали в сторонке, чтобы присоединиться к общей молитве. Новые голоса вплетались в хор, который вела древняя старуха из соседней деревни, она выкрикивала высоким, надтреснутым голосом слова молитвы.
Глухое бормотание толпы походило на громыхание еще далекой грозы, а пронзительные вопли старухи — на вспышки молнии, и этот обряд лишал человека, лежащего на столе, имени брата, отца, друга и превращал его в таинственную и беспокойную сущность — в покойника, о котором невозможно знать, не вернется ли его тень однажды ночью насытиться темной местью.
«Они больше молятся за себя, чем за него», — с горечью подумал Жиль, стоя в почетном карауле у тела человека, никогда не носившего короны, но чье сердце было сердцем короля. Под маской бесстрастия Жиль скрывал настоящую бурю противоречивых чувств: смерть Жоэля, которого он, в сущности, знал очень мало, произвела на него сильнейшее впечатление, ему казалось, что он во второй раз хоронит своего отца. Перед его внутренним взором вновь предстал в победной заре Йорктаун. Пьер де Турнемин, умирая, дал ему имя, положение, защиту чести, то есть на самом деле дал ему жизнь. А Жоэль Готье вручил ему то, без чего громкое имя и титул не имели никакого значения — огромное богатство и надежду на возрождение Лаюнондэ.