Стараясь действовать бесшумно, Гальбовиц осторожно сдвинул вбок стекло.
Сейчас…
Внезапно вспомнились недавние слова хозяина квартиры: “Вы проводите рукой по корешкам — и словно ощущаете тепло, идущее от них…”.
Черт побери, ведь он, пожалуй, прав!
Гальбовиц неожиданно почувствовал, что весь он будто наэлектризован…
Может, просто от волнения, от нетерпения, от бесконечного восторга?..
Не в силах совладеть с собой, он торопливо ухватился за первую попавшуюся книжку, толком даже и не разобрав названия на корешке, и резко потянул ее на себя.
Книга извлеклась на удивление легко, точно силы тяготения над ней были не властны, и, выскользнув из пальцев изумленного Гальбовица, по инерции описала в воздухе широкую дугу и мягко шлепнулась на пол.
При этом звуке Гальбовиц инстинктивно съежился, со страхом ожидая, как сейчас распахнется дверь и в комнату влетит разгневанный хозяин.
Все, однако, было тихо.
В доме царил благочинный покой.
С облегчением вздохнув, Гальбовиц нагнулся и подобрал с полу книгу.
Нет, нигде не порвалось, обложка даже не помялась — вот и хорошо!
Но, странное дело, книга, несмотря на свой внушительный объем, была какой-то чересчур уж невесомой…
Непозволительно легкой, скажем так.
Еще ничего не понимая, Гальбовиц осторожно приподнял обложку и — остолбенел.
Книга была совершенно пустой.
Точней, это была обыкновенная коробка, сработанная внешне под книгу.
Лишь на самом дне ее лежало несколько ничем не примечательных объемных слайдов, на которых с озорным самодовольством улыбался еще молодой философ…
Все это походило на коварный, непонятно кем подстроенный обман, неумный розыгрыш, напоминало хитрую ловушку.
Только — для кого?
Зачем?
Смутная догадка поразила вдруг Гальбовица.
Он спешно бросился обратно к стеллажу и с исступленно-жадной, злой остервенелостью, не разбирая, начал потрошить подряд все полки.
И наконец, когда у ног его образовалась целая гора жалких в роскошной никчемности своей книжных муляжей, он бессильно опустил руки.
Дальше смотреть не имело смысла.
Он уже понимал, знал доподлинно: и дальше — будет только так; красивейшие, в золотых тисненьях переплеты, а внутри них — пустота…
Неожиданно им овладел приступ сумасшедшего, удушливого смеха. Но нельзя шуметь, нельзя!
Он изо всех сил зажимал ладонями рот, давился, корчился, дрожа всем телом, слезы текли и падали на пол, на то, что некогда он принимал за книги…
За подлинные книги, сохранявшие культуру мира, за настоящее бесценное сокровище…
Вот почему его не подпускали к стеллажам!
Смотри, любуйся, брат, завидуй! Мы — такие, что угодно раздобудем, только надо умеючи жить!
Жить умеючи…
О да, они умели!
Пыль в глаза пустить — для этого нужна сноровка, нужен несгибаемый талант все профанировать, все опошлять и извлекать из этого утеху для себя, в том видеть цель и высший смысл существованья.
А он, простак, и впрямь завидовал, нешуточно страдал, порою даже — унижался…
Метал бисер перед свиньями…
А им-то ведь того и надо!
Им ведь всем — чем горше ближнему, который что-то не имеет из того, что есть у них, — тем только радостней и легче на земле дышать.
Ну, ничего, теперь он получил такой урок!..
Они еще кичатся редкостями, что-то добывают, прячут — вот их настоящая цена!..
Поразительно, философ утром собирается звонить куда-то, будет корчить благодетеля…
Да неужели он действительно считает, что Гальбовиц — как они, что, уподобясь прочим, вовсе не по книгам он страдает, а по названиям на толстых корешках, по некой книжной массе, которую легко не без изящества размазать по стенам, включив в круговорот сегодняшнего интерьера?!
Дольше здесь оставаться Гальбовиц не мог. Ему было стыдно и противно.
Аккуратно все расставив по местам, он начал торопливо одеваться.
И ведь что ужасно: он снова будет приходить сюда и видеть это… И не только здесь… Он будет каждый день являться — то в один дом, то другой — знать тайну и — молчать. Работа, что поделаешь… Такой вот новый, неожиданный аспект… А надобно терпеть, и делать вид, и улыбаться… Эх!
Внизу ждал испытанный его велосипед, где в багажной сумке вперемежку с всякой мелочью лежала Книга.
Очень старая и очень рваная, наверное, и в самом деле никому не нужная.
— Но настоящая. Единственная. Только у него?
Или теперь — на всей Земле?
Он хотел было оставить на столе записку, где извинялся бы перед хозяином, поблагодарил бы за прием, за доброе участие, но передумал.
Нет, просто тихо уйдет — и не надо никаких расшаркиваний. Глупо.
А утром позвонит и скажет, что приобретать для дома книги расхотелось — есть на то досадные причины, разумеется, большущее спасибо, но не стоит утруждать себя и досаждать другим.
Как говорят, расстанемся друзьями.
Он погасил торшер и вышел в коридор.
Флюоресцирующая панель под потолком — своего рода ночник, обязательный атрибут любой квартиры — давала достаточно света, чтобы, не натыкаясь на предметы, можно было без помех добраться до парадной двери.
Сухо щелкнул замок — и Гальбовиц очутился на лестничной площадке.
— Нада тиха. Ночью труженики спят Вот только я… — напутствовал его привратный автомат. — Осадитя разговоры, уважайтя спящих дома… И-йех, калинка-малинка моя!.. Ну, гость, пошел!..
И тут впервые в жизни Гальбовиц с изумлением отметил для себя, что у него начисто отсутствует желание чинить этот разладившийся автомат.
Прежде — было, да, а вот теперь прошло. И — никакого сожаленья…
Поскольку, понял он, и в этом электронном препохабном Ваньке заключался тот же непотребный шарм, что и в роскошных книжных стеллажах…
И во многом другом, и во многом другом…
На первом этаже, стараясь не шуметь, он выкатил из бокса свой старенький велосипед, на всякий случай проверил содержимое багажной сумки, удовлетворенно улыбнулся и лишь затем шагнул на улицу.
После грозы было несколько прохладно, даже зябко. Влажный воздух, безмятежно чистый и бодрящий, напоен был свежим ароматом.
Распускается сирень, мелькнула мысль, что-то в этом году поздновато…
Эх, в такую ночь бы гулять да гулять!..
На улицах — безлюдье.
Еще не просохшие мостовые искрились, отражая свет вознесенных к небу неоновых дуг.
Чтобы скорее согреться, Гальбовиц изо всех сил налег на педали и помчался по улице, с шипеньем распуская по бокам от себя шлейфы воды, когда очертя голову врезался, как мальчишка, в очередную лужу, что встречалась на пути..
Быстрая езда, вопреки всему, успокоила, настроив на мажорно-безмятежный лад, и недавняя обида как-то незаметно, исподволь прошла, угасла наконец.
Ведь — мелочи все это, что ни говори. Пустые мелочи, пустые!.. И не на этом жизнь стоит…
Если ничего в дороге не случится, подумал Гальбовиц, через полтора часа я буду дома. И еще часика три смогу поспать. А перед сном я возьму свою Книгу и немного ее полистаю. Говорят, это чертовски приятное занятие…