И вместо того, чтоб успокоиться и думать о скорейшем возвращении в Россию, я вечером, когда солнце пекло не так жарко, пошёл отыскивать домик, куда приводила меня девочка-арабка и где видел я больную русскую, обратившуюся ко мне со своею странною просьбой.
Мне казалось, что дорогу, местность и самый домик я запомнил хорошо. Но это мне казалось только. Дорога была как будто и та, но домики все были похожи один на другой. Напрасно я приглядывался к ним.
Вдруг у дверей одного из них я увидел сидевшую на ковре молодую женщину и узнал в ней свою знакомую. Да и трудно было не узнать её. Такой худобы я никогда не встречал.
Она сидела, охватив тонкими руками колени, и смотрела перед собою, как бы не видя того, что было перед её глазами.
По крайней мере, когда я подошёл к ней почти вплотную, она не шевельнулась.
Я снял шляпу, поклонился и проговорил:
— Вы не узнали меня?
Она вздрогнула и взглянула мне в лицо. Видно было, что она меня не узнала.
— Я приходил к вам, — пояснил я, — неделю тому назад, вы были тогда больны и лежали.
— Да, я была тогда больна, — вздохнула она, — теперь припоминаю, как сквозь сон… Постойте… Вы тот, которого я просила…
— О маяке «Дедалус»…
— Да, да, теперь помню, вы говорили, что идёте в Красное море, и я просила вас…
Она оживилась и заговорила быстрее.
— А вы остались и не поехали и не могли исполнить моей просьбы? — добавила она.
Я поспешил успокоить её.
— Нет, просьбу вашу я исполнил самым добросовестным образом. Я был в Красном море, проходил мимо «Дедалуса» и вернулся опять сюда.
Она вместо того, однако, чтоб обрадоваться, поникла головою.
— Да, да, вы исполнили её! — повторила она медленно и грустно.
— А разве не надо было исполнять?
— Тогда было надо, а потом вышло не надо.
— Но ведь вы сами просили!..
— Да, просила сама, я должна была просить.
Она замолчала и стала снова смотреть перед собою, отвернувшись от меня.
— Можно мне поговорить с вами?
— Поговорить, — забеспокоилась она, — поговорить…
Но где же поговорить?..
— У вас в домике.
— В домике, да…
— Или здесь, мне всё равно.
— Здесь… лучше здесь…
— Вот, сядем сюда, — показал я на стоявшую у двери скамейку.
— Вы сядьте на скамейку, — сказала она, — а я останусь на ковре. Мне так удобнее.
XVIII
— Вот видите ли, — начал я, усевшись, — тогда вы были больны и взволнованы, я не решился спросить, что означала ваша просьба. Объясните, зачем я должен был махнуть три раза платком у маяка «Дедалус»?
Она повернулась ко мне и улыбнулась одними губами.
— Вы спрашиваете невозможное, — ответила она.
— Почему же невозможное?
— Потому что я вам ничего не могу сказать…
— Но ведь я спрашиваю не из простого любопытства. Дело в том, что я получил конверт неизвестно откуда и на нём стоить надпись «Daedalus».
С ней произошло при этих словах нечто совершенно непередаваемое — так она встрепенулась вся… Она протянула ко мне руку, и рука эта задрожала у неё.
— Этот конверт у вас, у вас? Покажите мне его!..
В голосе её было столько беспокойной мольбы и вместе с тем болезненно-повелительной требовательности, что я, невольно подчиняясь ей, вынул и подал конверт.
Она схватила и стала рассматривать.
Глаза у неё заблестели, губы зашевелились.
— Да, это его конверт! — проговорила она. — Он присылал мне письма в таких конвертах.
— Откуда?
— Не знаю.
— Но кто он?
— Этого знать вам не надо.
— Нет, мне именно нужно знать это потому, что в конверте был банковый билет без всякой записки: я хочу знать, кто дал мне эти деньги.
— А как вы получили их?
— Это для меня непонятно тоже.
— Как всё, что он делает…
— Да кто же «он»?
Она улыбнулась на этот раз, просияв всем лицом, и покачала головою.
— Так как же вы получили этот конверт? — переспросила она.
Я стал ей рассказывать подробно обо всём, что случилось со мною с самого моего свидания с нею.
Своим чистосердечным рассказом я надеялся вызвать её тоже на откровенность.
— Это он, это он! — вскрикнула она, всплеснув руками, когда дело дошло до того, что я видел как бы сквозь сон в последнюю ночь.
— Вы говорите, он белокурый с усами?..
— Да, он несколько раз нагибался надо мною, дал мне бульону и вина, я отлично видел его лицо.
— И глаза у него серые, добрые-добрые!..
— Глаза действительно добрые.