Он говорил, держа руки в карманах и расставив по-морскому ноги. С последними словами он повернулся спиной и пошёл по направлению к юту, как будто и не сомневался, что его приказание будет исполнено без возражения.
Урвич не возразил.
Он был готов к тому, что сказал старый Джон, и знал уже вполне определённо, что станет он делать и как ему быть.
Он пошёл в камбуз; руки и ноги, затёкшие от верёвок в течение ночи, плохо повиновались и болели у него… Он сделал над собою усилие и пошёл.
— Эй, мальчишка! — окликнул его один из матросов, рост и сложение которого подходили к внешности Урвича. — Поменяемся-ка, брат, с тобою платьем, тебе в камбузе и в моём хорошо будет, а мне тоже пощеголять лестно.
Хохот остальной компании явился как бы одобрением словам матроса.
Урвич безропотно отдал свою одежду, а сам надел рваные, грязные панталоны и куртку матроса.
Переодеваясь, он увидел, что всё тело у него в синяках. С ним не очень-то церемонились, когда связывали ночью.
В камбузе нашёл он небольшой нож в кожаных ножнах, отточил его и спрятал в карман.
Он принялся готовить обед, и пока был занят им, его не тревожили, и никто его не трогал.
После обеда его заставили мыть палубу и отскоблить кровяные пятна на ней.
Умерший Билли-Том был, вероятно, уже выброшен за борт; по крайней мере, Урвич не видел его на шхуне.
Двум раненым, лежавшим в матросской каюте, он носил есть и нашёл их очень слабыми.
К вечеру один из них умер.
Таким образом, на шхуне оставалось всего четыре человека, кроме Джона.
Умершего, когда убедились, что он покончил с земными счётами, без всяких церемоний спустили за борт, привязав ему тяжесть к ногам.
Происшествие это всё-таки произвело некоторое впечатление.
Среди четырёх матросов произошло как бы волнение, они были возбуждены событием прошлой ночи и смертью двух товарищей.
Урвичу пришлось быть свидетелем неприятной сцены.
Матросы узнали, вероятно, вчера ещё ночью о существовании кладовой за кают-компанией и о запасе рома.
Они потребовали от Джона, чтобы он дал им несколько бутылок.
Джон в шкиперском одеянии вышел к ним и, расставив ноги, засунул руки в карманы.
— Рому не дам! — коротко заявил он.
— Мы требуем! — в один голос крикнули четыре человека.
Джон поднял голову:
— Что-о!..
— Мы требуем рому! — повторили опять.
— Я сказал — не дам. Вы перепьётесь, а что будет со шхуной?
— Ты не гувернёр нам, мы не школьники, давай рому, говорят тебе!
С каждой секундой возбуждение росло.
Матросы наступали. Урвич, следивший издали, был уверен, что если Джон не исполнит требования, его изобьют.
Но он стоял твёрдо на месте, нисколько не смущаясь, как будто всё это было привычно ему и входило даже в порядок вещей.
— Чего лезете! — крикнул он, покрыв четыре голоса. — Я сказал, что не дам!
— Так мы возьмём силой!
И они подвинулись.
Джон спокойно вынул из кармана револьвер и поднял его.
— Назад! Кто осмелится, я ему пулю всажу…
В ответ послышался глухой ропот, но недовольные сейчас же стихли и, ворча, разошлись.
Джон спрятал револьвер в карман и ушёл к себе.
«Они трусы. Так и должно, впрочем, быть подлым негодяям!» — заключил Урвич.
XXIII
На другой день с утра опять Урвича заставили готовить обед, но относились к нему несколько суровее и не оставляли в покое.
То тот, то другой из матросов призывал его и заставлял принести себе что-нибудь, так что бедный Урвич сбился с ног.
Обед вследствие этого не поспел вовремя, и старый Джон раскричался на него за это и обещал пустить в ход линки.
Только надежда, что попадётся какое-нибудь встречное судно, заставляла Урвича сдерживаться.
Он исполнял всё, что от него требовали, откликался на обидную кличку «мальчишка» и всё время, стиснув зубы, молчал.
С самой той минуты, как разбойники завладели «Весталкой», он не проронил ни слова.