Правда, вы застали меня в тайнике как бы с поличным, но не как вор пробирался я туда, а как посланник хозяина, который дал мне ключ и подробно и точно рассказал мне, как войти и что делать.
Он говорил, постепенно возвышая голос, уверенно, с достоинством, возмущённый несправедливым и позорным обвинением, смело, желая доказать этой смелостью свою правоту.
Его выслушали так, как будто он мог говорить всё, что ему было угодно, но слова его не могли уже изменить ничего.
Только князь всё по-прежнему ободряюще смотрел на него и даже, показалось Урвичу, сделал ему знак глазами, что он говорит хорошо.
— А какие доказательства тому, что всё это правда? — спросил Кутра.
На этот вопрос Урвич не мог ответить. Фактических доказательств у него не было никаких.
— Доказательством, — проговорил он, — служат мои слова, которым все должны верить, потому что я никого ещё не обманывал в своей жизни.
— Этого мы не знаем и не можем знать! — возразил Кутра. — Если нет доказательства, если нет свидетеля, при котором поклялся Дьедонне, уверяя, что он хозяин сокровища, мы не можем верить показанию человека, который был пойман с поличным. Нам нужен достоверный свидетель!
Но свидетеля у Урвича не было; разговор в каюте на шхуне происходил у него с Дьедонне с глазу на глаз, причём француз ещё понижал голос настолько, что даже случайно едва ли мог кто-нибудь слышать, кроме Урвича, то, о чём он говорил.
Урвич опустил голову.
Горечь обиды, сознание своей правоты и полное бессилие доказать её были мучительны; ему хотелось возражать, говорить и доказывать, но возражений у него не было, слов он не находил и не имел решительно никаких доказательств.
XLV
— Свидетеля у меня нет, — проговорил Урвич, — потому что мы разговаривали с французом наедине, да если б и был такой свидетель, откуда бы я взял его теперь, и, кроме того, вы могли бы не поверить ему так же, как не верите мне.
— Свидетель есть! Он тут, и свидетельству его Кутра не может не верить!
Слова эти произнёс чей-то голос позади Урвича, и голос этот был хотя тих, ласков и кроток, как веяние воздуха, но звучен, как музыка.
Урвич обернулся: сзади него стояла дочь князя, как ангел-хранитель, и хороша была она, как ангел!
Она откинула свою шаль, подняла голову и с открытым лицом смотрела строго, прямо и уверенно.
Кутра сдвинул брови, два его соседа, видимо, удивлённые появлением княжны, выпрямились, готовые слушать её.
— Кто же свидетельствует за этого молодого человека? — спросил Кутра.
— Свидетельствует за него, — ответила дочь князя, — моя подруга, которую вы знаете так же хорошо, как и меня! За него свидетельствует Атьмара!
— Сама Атьмара? — переспросил Кутра. — Разве она слышала, как француз Дьедонне уверял, что он хозяин сокровища?
Княжна медленно наклонила голову и снова подняла её.
— Слышала!
— Но как же может быть это, если сам виновный говорит, что он разговаривал с французом наедине?
Урвич и сам не мог понять того, что говорила дочь князя, и недоумевал, каким образом могла слышать её подруга Атьмара его разговор с Дьедонне на шхуне в каюте.
Он в жизни своей никогда не знал и не видал никакой Атьмары.
Но вместе с тем он не мог допустить, чтобы княжна даже для спасения человека решилась бы на ложь, и потому он ждал, что она скажет.
— Ещё никто до сих пор, — сказала она, — не сомневался в правдивости слов дочери князя Северного, и никто не смеет перебивать её вопросами, в которых звучит недоверие. Я также хорошо знала, насколько может быть опасен для нас француз Дьедонне, инженер, построивший тайник и владеющий поэтому самой существенной частью нашей тайны. Кутра следил за ним, нанявшись к нему в слуги, но что может сделать слуга, которому доступны только для наблюдения одни поступки его господина, но мысли скрыты. В то время, как Кутра наблюдал за поступками Дьедонне, я постаралась сделать так, чтобы знать его мысли. Атьмара хороша собою, до сих не было ещё мужчины, увидавшего её, который бы не стал немедленно пленником её красоты.