Панна Юзефа ответила этому актёру первое, что пришло ей тогда на язык, не думая, что говорить, ответила почти инстинктивно, из чувства самосохранения, что никакого Корецкого не знает, но теперь понимала, что ей нельзя сидеть сложа руки и надо тоже действовать со своей стороны. Но весь вопрос был в том, как действовать.
Что она могла сделать?
В то время, когда она раздумывала об этом, ей пришли сказать, что её спрашивает какой-то человек, который называет себя Галактионом Корецким.
XXVIII
Сказать о Корецком ей пришёл сам камердинер Валериана Дмитриевича, Влас Михайлович.
В первую минуту у панны Юзефы занялось дыхание, она не могла перевести его, ей недоставало воздуха. Но всё-таки у неё хватило сил встать и отойти к столу, чтобы отвернуться и не показать своего лица.
Приходилось сейчас дать ответ, но она не знала, что ответить.
— Какой Корецкий?.. — наконец проговорила она.
— Пришёл с чёрного хода! — пояснил Влас Михайлович. — Требует, чтобы непременно сказали о нём вам!
— А вид у него?..
— Невзрачный.
— Плохо одет?
— Оборванцем.
«Оборванцем, — стала соображать панна Юзефа, — значит, деньгами, и даже небольшими, можно повлиять на него!»
Она была рада отдать теперь все свои сбережения, а сбережения эти составляли довольно крупную сумму.
К тому же вовсе не пустить Корецкого к себе было опасно: он мог начать скандал, мог кричать; его крик услыхали бы тропининские люди, среди которых у панны Юзефы было больше неприятелей, чем друзей, и одним из самых главных неприятелей был камердинер Влас Михайлович, не любивший её, несмотря на все её ухищрения, чтобы обойти его.
— Проведите его ко мне, это, вероятно, какой-нибудь бедный, — сказала она.
Влас Михайлович молча повернулся и ушёл.
Когда вошёл Корецкий, панна Юзефа, прежде чем оглядеть его, подошла к двери и как бы машинально заперла её на задвижку.
При взгляде на Корецкого первое, что испытала она, было чувство гадливости и отвращения. Она никак не ожидала, что увидит пред собой в таком отталкивающем виде человека, который когда-то был близок с нею.
Корецкий не лгал, рассказывая Рощинину, что носил когда-то клетчатые брюки и бархатный пиджак. В этих клетчатых брюках и бархатном пиджаке знала его панна Юзефа. Тогда он к ней снисходил, теперь же она была окружена недосягаемой для него роскошью, а он был, в полном смысле слова, оборванец, как его назвал Влас Михайлович. Теперь разница между ними была неизмеримо большая, чем тогда, и по первому же взгляду панна Юзефа убедилась, какая пропасть лежит между ними.
Черты лица Корецкого сильно изменились, он обрюзг, полысел и поседел, но всё-таки Юзефа узнала его.
Он боязливо оглянулся на замкнутую ею задвижку и, как затравленный зверь, стал озираться кругом, как будто только ожидая, с которой стороны посыплются на него удары.
Он не был пьян, твёрдо стоял на ногах, но от него пахло очень сильно и, главным образом, спиртом.
Вид Корецкого показался благоприятен для панны Юзефы, и она смело подступила к нему, желая этой показной смелостью заглушить охватившую её внутреннюю дрожь.
— Ты давно здесь, в этом городе? — строго сдвигая брови, спросила она.
— Ннн-не знаю… — начал было он и сейчас же сказал, что недавно.
— Нарочно приехал, чтоб меня искать?
— Нет, Юзя, не нарочно! — взмолился Корецкий. — Я попал сюда… я попал сюда… — быстро заговорил он, видимо, приготовленные, затверженные слова, — случайно… для того, чтобы быть вместе с дочкой нашей!..
— Она тут? На сцене?.. В актрисах? — произнесла со странным наружным спокойствием панна Юзефа.
— А тебе… а вам известно уже это? — удивился Корецкий, решив по тому, как говорила с ним и как глядела на него панна Юзефа, что лучше обращаться к ней на «вы».
— У неё есть воспитатель что ли, какой-то актёр? — продолжала она.
— Козодавлев-Рощинин, панна Юзефа!
— Ну, а ты причём?
— Я при своём деле, панна!.. То есть, не то что при деле, потому что теперь я без дела…
— Да нет, я спрашиваю, причём ты относительно Маньки?
— Я вообще ннн… наблюдаю!
— Ну, вот видишь ли, — деловито и серьёзно заговорила панна Юзефа, — ты видишь, как я живу, ты знаешь, что в этом доме случилось несчастье: только что убита и похоронена дочь владетеля этого дома!
— Знаю! — вставил Корецкий, выпрямился и блеснул глазами.
Из этих слов панны Юзефы он увидел, что ей не известно о перехваченном у него векселе и о том, что подозрение может пасть на него.
— Ну, так вот, — продолжала Юзефа, — хозяин этого дома находится в страшном горе; единственно, кто его может утешить, это я; он ко мне привык, и обстоятельства могут повернуться так, что вы с дочерью можете помешать мне именно в настоящую минуту. Не надо, чтобы вы именно теперь показывались тут, а потом я сама могу выписать к себе дочь и устроить твою жизнь.