Поручаю вас, преподобный отец, милосердию Божью во всех путях ваших и молю, чтоб Он хранил вас от всякого зла в сей временной и будущей жизни. Недостойнейший из ваших служителей Франсиско де лос Ангелес.
– В самом деле, – сказал фра-Антонио, окончив чтение, – этот брат мой был недалек от истины, когда подписался недостойнейшим из подчиненных епископа. Если б у меня в руках не было такого документа, я отказался бы поверить, что один из нашего ордена в Новой Испании мог думать в такое время о спасении своей жизни, когда нужно было трудиться во славу Божью.
Что касается меня, то я был тронут человечностью этого крика о помощи со стороны несчастного брата Франциска, слова которого дошли до нас из мертвой глуби прошедшего; но печальнее всего было то, что, по всей вероятности, его постигла жестокая смерть от руки варваров, внушавшая ему такой ужас. Очевидно, он не обладал сильным характером, и его слабость обусловливалась еще юными годами; однако молодой человек не был виноват в своих природных свойствах, да и, наконец, в нем нашлось достаточно мужества для борьбы с опасностями, иначе он не оставался бы на своем посту, пока его не постиг трагический конец. А ведь ему было «только двадцать три года!
Но когда я высказал свое мнение на этот счет фра-Антонио, монах отвечал суровым тоном:
– Этот малодушный брат пренебрегал своей обязанностью. Господь посылал ему случай умереть славной смертью за веру; он же, вместо того чтоб с радостью принять такую высокую награду, только и думал о том, как бы ему сохранять временную жизнь. Если бы все христианские проповедники поступали таким образом, то христианская вера давно погибла бы на земле. Semen est sanguis Christianorum, как прекрасно выразился Тертулиан Карфагенский, а позднее блаженный Иероним.
Говоря таким образом, фра-Антонио выпрямил свой гибкий стан, а в его голосе звучала такая повелительная суровость, что он мгновенно преобразился. Передо мной стоял человек, совсем не похожий на кроткого ученого, которого я успел полюбить. Но в эту минуту, когда мне удалось заглянуть в глубь его характера, я убедился, что в нем ожил дух христианской церкви ранних времен, и тут мне стало понятно в первый раз в жизни, какого закала были те люди, которые, услыша приговор своих палачей: «Ко львам!», радостно встречали свою жестокую участь, веруя, что смертные не имеют над ними никакой власти, и уповая на милосердие своего христианского Бога.
Однако вслед затем лицо монаха сделалось печально и выразило раскаяние:
– Да простит мне Господь, что я осудил своего брата, который давно уже был осужден! Кто знает, может быть, в час испытания он встретил смерть с такой же непоколебимой твердостью, как и другие мученики? И кто знает, – продолжал фра-Антонио, переходя в более мягкий тон, как будто думая вслух, – каким образом я сам… впрочем, Господь посылает силу… – Потом он умолк, только его губы шевелились, произнося тихую молитву.
Стоит мне закрыть глаза, и я вижу его перед собой, стоящим возле старого каменного фонтана, посреди цветов, в блеске солнечного сияния; задумчивый взгляд монаха направлен куда-то вдаль, точно перед ним на минуту открылась завеса будущего; энергичное тонкое лицо выражает суровую решимость, но привлекательные черты смягчают это выражение: до того они дышат кротостью, любовью и нравственной чистотой. Не знаю, о чем молился тогда фра-Антонио в старом монастырском саду, но я уверен, что его молитва была услышана. По-моему, не простая случайность заставила нас откровенно разговориться не о чуде, заключавшемся в письме брата Франсиско, а о самом брате Франсиско и о его кончине.