— Кончай в натуре… Горим мы! — не выдержал еще один из прихлебателей. — Вдруг кто увидит.
И Быков замахнулся для решающего удара. И тут в полумраке уже наступившего рассвета— долго же он нас уродовал, гад! — из-за угла вылетела какая-то долгая нелепая фигура и повисла на быковской занесенной руке. Быков качнулся от неожиданности, а мы — и я, и поднявшийся на коленки Борька, и Cepeга с его начинающим уже синеть и опухать ликом, — разинули рты: на руке Быкова висел Ленька Шакалов! Мой сердечный, до конца преданный друг… Значит, ему тоже не спалось, и он бродил за нами следом, томимый теплой ночью и радостью конца учебы, шастал по улицам, не решаясь подойти к нам, боясь помешать, показаться лишним… Милый, смешной, верный Шакал!
Растерявшийся сперва Быков, узнав его, зло хохотнул, но в злобе его уже чувствовалась истеричность, и, развернувшись, свободной левой врезал Леньке в его слабый тощий живот. Тот дрыгнул длинными ногами, без звука ткнулся носом в пыль. За все вот это… Быков наклонился, чтоб поднять и бить Леньку дальше, но Серега Часкидов, один глаз которого совсем заплыл, остановил Быкова криком:
— Не тронь его, мерзавец!
А «большой», выставив вперед кировские часы-бочата на волосатом запястье, взмолился:
— Закругляйся, Леха… Ну и колотушка у тебя. Как иконы, салаг разрисовал.
— Погоди, парень, — я наконец сплюнул, вытолкнул из горла комок, мешавший мне говорить. — Оставь его нам. Закругляться рано.
— Еще захотел, старый друг? — усмехнулся Леха, уже снимая перчатки и отступая от нас, чтобы присоединиться к дружкам. — Мало тебе?
— Мало! — закричал я и со всего маху, со всей силой своей влепил ему в толстую щеку, в его четкий тяжелый профиль, влепил кровавую свою пилотку. Вот где она пригодилась, сердечная! Боевая солдатская пилоточка из зеленого выцветшего ХБ…
Быков рванулся ко мне с нутряным каким-то стоном. Но, увидев уже окончательно вставшего на ноги Борьку и сжавшего кулаки Часкидова, и меня, тоже готового к отпору, а главное, услышав топот своего убегавшего боевого охранения, словно споткнулся, отодрал от щеки пилотку, оставившую на его барской коже кровавый, теперь никогда не смываемый след, повернулся и кинулся наутек.
— Куда же ты, сука? — заблажил Борька Петух. — Ты же клялся нас по одному не лупить? Продал свое слово! Стой!
Но Быков бежал, не оглядываясь, ворочался в беге только его толстый зад.
Тогда врезал в его спину Серега, один глаз которого уже совсем заплыл:
— Ты кого испугался, чудо-боксер? Колотушка великая!.. Трех пацанов? Ты же моща, а нас всего трое. Всего трое — куда ты, фашист?
Эти слова будто ухватили за спину и остановили Быкова: а верно, кого он испугался? Троих изуродованных мальчишек, которых начисто вырубят три его хороших удара?.. Он разъяренно скривил окровавленную щеку и шагнул к нам. Я невольно поглядел кругом, ища глазами хоть какой-нибудь камень, хоть какое-нибудь оружие, но площадка под уже угасшим фонарем была пуста.
И тут восстал из пыли забытый нами наш заступник Ленька Шакал.
— Иди, иди сюда, угнетатель, — растянул он в гримасе ненависти и боли свой большой рот. — Нас всего четверо… Ну. Шагай прытче, гнида военторговская!
И Быков стал… Да, из него, будь он иной закваски, мог выйти толковый военачальник. Потому что военачальник — это не обычный человек, дающий увлечь себя страстям, даже таким, как ярость, — это командующий, пусть над собой, но командующий, трезво оценивающий обстановку, не теряющий голову и, если бьющий, то бьющий наверняка, до победы… А мог ли он сейчас победить этих четверых: пусть уже избитых сопляков? Победить в одиночку, без защитников? Бабушка надвое сказала. Да и светло уже, скоро люди, свидетели появятся. Не лучше ли отступить?.. Лучше!
Вот так наверняка подумал он, снова поворачиваясь и пускаясь догонять пятерых, не зная, что сейчас это не отступление, а просто бегство— поражение, за которым никогда не будет победы.
Мы торжествующе завыли ему вслед.
— Стой! — раздалась сзади, перекрывая наш вой, отработанная военная команда. — Стой, Быков!
Сзади нас, вывернув, видно, из-за того же угла, что и Ленька Шакалов, задыхался от бега наш военрук Юрий Павлович, Юрка-Палка. Он успел уже разглядеть нас, наши побитые рожи, увидел улепетывающего Быкова и тех, что, грохоча обутками, подбегали к Моральскому мосту, увидел и все понял:
— Стой, Быков!
Но тот, услышав этот крик, только оглянулся и припустил еще быстрее, его сапоги тоже застучали по мосту. Мы сейчас могли бы кинуться в погоню. Но это было бесполезно: быковский дом, «Военторг» его матери, стоял всего в полста метрах от моста, и он успел бы скрыться за его стенами. А будить мать, поднимать шум — это уже лишнее. Пусть дрожит там, ожидая расплаты., Все равно он проиграл — струсил, сбежал, а кто убегает с места боя, тот и повержен.