— Дай-ка я гляну. Мы с Митяем Кукишем до войны всяких держали.
Его улыбка уже никого не могла обманусь, мы знали, что скрывается за ней, но мне хотелось быть в тот день бесконечно добрым, и я отдал, дурак доверчивый, голубя.
Витька ловко принял птицу, видно, и верно имел с ними дело, приблизил к глазам.
— Рядовая лесная тварь! — процедил он и, прихватив тонкую птичью шею двумя пальцами, указательным и средним, теми же, между которыми обычно держал свою подлую «писку», вдруг коротким взмахом тряхнул птицу вниз.
И случилось страшное. Слабая шея не выдержала тяжести тела, и оно, оставив в Витькиных пальцах голову, оторвалось и, брызжа кровью из порванного горла, содрогаясь в конвульсиях, ударилось в пол.
— Вот вам, падлы, ваш почтарь, — сказал Витяй Кукушкин. — Волки позорные…
Класс ахнул, потом кто-то крикнул:
— Фашист!
Помутнившемуся моему сознанию померещилось вдруг, что голос тот был голосом воскресшего Мишки Беляева.
Но Витяй не ринулся на крик — он, меняясь в лице, глядел на меня. А я видел только это лицо. Это ненавистное лицо и больше ничего вокруг…
Екатерина Захаровна, Жаба, наша учительница литературы, рассказывая о детстве Пушкина, со злой иронией поведала нам об его отце, чувствительном и жестоком, который мог оплакивать смерть голубки и преспокойно, в то же время, пороть дворовых людей. Тогда мы вместе с ней возмущались этой дикой сентиментальностью крепостника Сергея Львовича. А сейчас…
— Да лесная она, сучка! — выкрикнул, отступая от меня Витька, от направленной прямо в его перекосившееся, бледное лицо моей ручки с восемьдесят шестым пером на конце. — Гад буду! — взвыл он.
Но в последний момент я все-таки отвел ручку и ударил кулаком, а то бы пропорол ему рожу насквозь, на всю жизнь оставил бы подпись. Ударил кулаком… Пиля с отцом дрова, таская навоз, возя воду, я все-таки накачал за военные годы немножко силенки — его тонкий и, оказывается, слабый нос хлюпнул под моими козонками, и его кровь смешалась с птичьей… Почему он не выхватил тогда бритву? От неожиданности? От страха перед гневом всего класса?.. Тогда я не сообразил. А сейчас, когда написал, — понял: у него правая-то рука занята была! Ее указательным и средним пальцами Витяй конвульсивно сжимал голову голубки — уже мертвую, с бледной пленкой, затянувшей бусинки глаз… Хоть по правилам лежачего не бьют, но честные правила были не для Витяя Кукушкина, — я добивал его на полу. За голубку. За Мишку Беляева. За Киев. За отца… За его замолчавшую для нас душу…
— Что за шум, а драки нет?
Я вдруг почувствовал, что отрываюсь от распластанного тела Витяя и поднимаюсь в воздух — меня держала чья-то железная рука. Скосив взгляд, я увидел зеленые брезентовые сапоги, галифе и офицерский без погон френч. Эта рука могла быть только одной — единственной рукой Юрки-Палки, военрука нашего Юрия Павловича.
Он, как всегда, возник на месте драки!
— А, — сказал удивленно. — Это Пылаев? Мне говорили, что ты сорви-голова. Но я не верил, больно уж тихим ты ходил последнее время. А сейчас придется тебя исключать. Собирай портфель и катись на свою Зеленую улицу…
К исключениям мне было не привыкать. Последний раз меня исключал из школы сам Витя, Виктор Иванович, директор. Уже в пятом классе, перед приходом Кукушкина. Тогда я, игрок азартный, но не по летам опытный и хитрый (все-таки двухгодичные курсы родной Зыи!), обыграл в орлянку всю школу, девятиклассников включительно, обыграл бы и десятиклассников, но они к тому времени уже ушли в армию. Я вытащил учебники, отдал их Мишке Беляеву, а свой боевой портфель набил серебром под самую застежку. Тут и застукал меня наш директор Витя и, экспроприировав экспроприатора, вернул мне пустой портфель, а самого выдворил из школы — опять «раз и навсегда». Но, отсидевшись пару дней в задней избушке у соседей, я втихаря пробрался в класс и благополучно ходил под будто невидящим меня взглядом Вити; выигранные мной деньги он раздавать не стал, да и кому раздашь, кто сознается. Они пошли, говорят, на общественные нужды — на покупку красных галстуков и значков к ним, красивых таких значков с острыми зубьями зажимов, с пурпурным пионерским костром на желтом фоне: надвигались Октябрьские праздники, а с ними и новый прием в пионеры…
— Да он смеется! — опять удивился Юрка-Палка, отпуская мой воротничок. — Его исключают. А он смеется.
Ага, я смеялся. Я глядел на ползающего в слезах и соплях Витьку Кукушкина и смеялся. Я стоял на ногах и чувствовал себя освободителем. А что может быть выше, святее и прекраснее этого чувства!?