Определенно, Вальку пора было спасать. Переправить его, что ли, на пару недель к Таароа? Поживет, придет в себя… Гостей там любят… А Наталье сказать: сбежал. Построил плот и сбежал.
— Эйнштейн здесь нужен, — ни с того ни с сего уныло признался Валентин. — Ландау здесь нужен. А я — ну что я могу?..
— Слушай, — не выдержал Толик, — да пошли ты ее к черту!
— Да я уж и сам так думал…
— А что тут думать? У тебя просто выхода другого нет!
— Знаешь, а ты прав. — Голос Валентина внезапно окреп, налился отвагой. — Она же меня, подлая, по рукам и по ногам связала!
— Валька! — закричал Толик. — Я целый месяц ждал, когда ты так скажешь!
— А что? — храбрился Валентин. — Да на нее теперь вообще можно внимания не обращать!
— Ну наконец-то! — Толик звучно двинул его раскрытой ладонью в плечо. — А то ведь смотреть страшно, как ты тут горбатишься!
Однако порыв уже миновал.
— Да, но другой-то нет… — тоскливо пробормотал Валентин, озираясь и видя вокруг лишь песок да формулы.
— Как это нет? — возмутился Толик. — Вон их сколько ходит: веселые все, послушные…
— Ходит? — опешил Валентин. — Кто ходит? Ты о чем?
— Да девчонки местные! В сто раз лучше твоей Натальи!.. — Толик запнулся. — Постой-постой… А ты о чем?
— Я — о теории относительности… — с недоумением сказал Валентин, и тут до него наконец дошло.
— Наталью — к черту? — недоверчиво переспросил он и быстро-быстро оглянулся. — Да ты что! Как это Наталью… туда?..
И Толику вдруг нестерпимо захотелось отлупить его. В педагогических целях.
— Поговорили… — вздохнул он. — Ладно. Пошли обедать.
9
— А вот и вождь! — с лучезарной улыбкой приветствовала их Наталья.
Раньше она старалась Толика не замечать, а за глаза именовала его не иначе как «слесарь». Историческое собрание у водопада, избравшее «слесаря» вождем, она обозвала «недостойным фарсом», и в первые дни дело доходило до прямого саботажа с ее стороны.
И только когда в горловину бухты вдвинулись высокие резные носы флагманского катамарана «Пуа Ту Тахи Море Ареа» («Одинокая Коралловая Скала в Золотом Тумане»), когда в воздухе заколыхались пальмовые ветви — символ власти, когда огромный, густо татуированный Таароа и слесарь Толик как равные торжественно соприкоснулись носами, — потрясенная Наталья вдруг поняла, что все это всерьез, и ее отношение к Толику волшебно изменилось.
Под баньяном был уже сервирован врытый в землю стол, собственноручно срубленный и собранный вождем без единого гвоздя. Наталья разливала уху в разнокалиберные миски. На широких листьях пуру дымились пересыпанные зеленью куски рыбины.
— Кузиночка! — сказал Федор, шевеля ноздрями и жмурясь. — Что бы мы без тебя делали!
— С голоду бы перемерли! — истово добавил Лева.
Расселись. Приступили к трапезе.
— Валентин, ты запустил бороду, — сухо заметила Наталья. — Если уж решил отпускать, то подбривай хотя бы.
— Так ведь нечем, Ната… — с мягкой улыбкой отвечал Валентин.
— А чем подбривает Федор?
— Акульим зубом, — не без ехидства сообщил Лева. — Он у нас, оказывается, крупный специалист по акульим зубам.
После извлечения из углей поросенка стало совершенно ясно, что национальную полинезийскую кухню Галка освоила в совершенстве. Валентин уже нацеливался стащить пару «булочек» (т. е. печеных плодов таро) и улизнуть на Сырой пляж без традиционного выговора, но…
— Интересно, — сказал Лева, прихлебывая кокосовое молоко из консервной банки, — далеко мы от острова Пасхи?
Все повернулись к нему.
— А к чему это ты? — спросил Толик.
— По Хейердалу, — глубокомысленно изрек Лева, — на Пасхе обитали какие-то ненормальные туземцы. Рыжие и голубоглазые.
И, поглядев в голубенькие глаза Федора Сидорова, Лева задумчиво поскреб свою рыжую клочковатую бороду.
Наталья, вся задрожав, уронила вилку.
— Валентин! — каким-то вибрирующим голосом начала она. — Я желаю знать, до каких пор я буду находиться в этой дикости!
Не ожидавший нападения Валентин залепетал что-то насчет минуса в подкоренном выражении и об открывшихся слабых местах теории относительности.
— Меня не интересуют твои минусы! Меня интересует, до каких пор…
— У, Тупапау!.. — с ненавистью пробормотала Галка.
— Ита маитаи вахина![6] — в сердцах сказал Толик Федору.
— Ита маитаи нуи нуи![7] — с чувством подтвердил тот. — Кошмар какой-то!
— Между прочим, — хрустальным голоском заметила Наталья, — разговаривать в присутствии дам на иностранных языках — неприлично.
Толик искоса глянул на нее, и ему вдруг пришло в голову, что заговори какая-нибудь туземка в подобном тоне с Таароа, старый вождь немедленно приказал бы бросить ее акулам.
10
После обеда двинулись всей компанией в пальмовую рощу — смотреть портрет.
Федор вынес мольберт из-под обширного, как парашют, зонтика и снял циновку. Медленно скатывая ее в трубочку, отступил шага на четыре и зорко прищурился. Потом вдруг встревоженно подался вперед. Посмотрел под одним углом, под другим. Успокоился. Удовлетворенно покивал. И наконец заинтересовался: а что это все молчат?
— Ну и что теперь с нами будет? — раздался звонкий и злой голос Галки.
Федор немедленно задрал бороденку и повернулся к родственнице.
— В каком смысле?
— В гастрономическом, — зловеще пояснил Лева.
Федор, мигая, оглядел присутствующих.
— Мужики, — удивленно сказал он, — вам не нравится портрет?
— Мне не нравится его пузо, — честно ответила Галка.
— Выразительное пузо, — спокойно сказал Федор. — Не понимаю, что тебя смущает.
— Пузо и смущает! И то, что ты ему нос изуродовал.
— Мужики, какого рожна? — с достоинством возразил Федор. — Нос ему проломили в позапрошлой войне заговоренной дубиной «Рапапарапа те уира».[8] Об этом даже песня сложена.
— Ну я не знаю, какая там «Рапара… папа», — раздраженно сказала Галка, — но неужели нельзя было его… облагородить, что ли?..
— Не стоит эпатировать аборигенов, — негромко изронила Наталья. Велик был соблазн встать на сторону Федора, но авангардист в самом деле играл с огнем.
Федор посмотрел на сияющий яркими красками холст.
— Мужики, это хороший портрет, — сообщил он. — Это сильный портрет.
— Модернизм, — сказал Лева, как клеймо поставил.
Федор призадумался.
— Полагаешь, Таароа не воспримет?
— Еще как воспримет! — обнадежил его Лева. — Сначала он тебя выпотрошит…
— Нет, — перебила Галка. — Сначала он его кокнет этой… «Папарапой»!
— Необязательно. Выпотрошит и испечет в углях.
— Почему? — в искреннем недоумении спросил Федор.
— Да потому что кастрюль здесь еще не изобрели! — заорал выведенный из терпения Лева. — Ну нельзя же быть таким тупым! Никакого инстинкта самосохранения! Ты бы хоть о нас подумал!
— Мужики, — с жалостью глядя на них, сказал Федор, — а вы, оказывается, ни черта не понимаете в искусстве.
— Это не страшно, — желчно отвечал ему Лева. — Страшно будет, если Таароа тоже ни черта в нем не понимает.
Толик и Валентин не в пример прочей публике вели себя вполне благопристойно и тихо. Оба выглядели скорее обескураженными, чем возмущенными.
Пузо и впрямь было выразительное. Выписанное с большим искусством и тщанием, оно, видимо, несло какую-то глубокую смысловую нагрузку, а может быть, даже что-то символизировало. Сложнейшая татуировка на нем поражала картографической точностью, в то время как на других частях могучей фигуры Таароа она была передана нарочито условно.
Федору наконец-то удалось сломать плоскость и добиться ощущения объема: пузо как бы вздувалось с холста, в нем мерещилось нечто глобальное.
Композиционным центром картины был, естественно, пуп. На него-то и глядели Толик с Валентином. Дело в том, что справа от пупа Таароа бесстыдно красовалась та самая формула, которую сегодня утром Валентин в присутствии Толика перечеркнул тростинкой на Сыром пляже. К формуле был пририсован также какой-то крючок наподобие клювика. Видимо, для красоты.