Человек, бесконечно снисходительный к слабостям ближнего, пастырь на сей раз онемел. Да это уголовник какой-то, ошеломленно подумал он. Может, шутит? Однако шутки у него!.. Пастырь отвернулся и стал сердито смотреть в окно. Непонятно, как таких типов вообще подпускают к космодрому… Но тут в голову ему пришел блестящий ответ, и, оставив гневную мысль незавершенной, пастырь снова повернулся к водителю.
— А что вы везете?
— Да этот… — Детина мотнул головой в каскетке. — Окислитель.
— И стоит, небось, дорого?
— Да уж гробанешься — не расплатишься, — согласился детина, но тут же сам себе возразил: — Хотя если гробанешься, то и расплачиваться, считай, будет некому. Все как есть, сволочь, съедает. Сказано — окислитель…
— Слушайте! — позвал пастырь. — А давайте мы эту цистерну возьмем и угоним!
— А? — сказал шофер и тупо уставился на пассажира.
— Ну да, — нимало не смущаясь, продолжал тот. — Стоит дорого? Дорого. Ну и загоним где-нибудь на стороне. Деньги поделим, а сами скроемся. Идет?
Детина оторопело потряс головой, подумал.
— Не, — сказал он, опасливо косясь на пастыря. — Кому ты его загонишь? Он же только в ракетах…
Тут он поперхнулся раз, другой, затем вытаращил глаза — и захохотал:
— Ну ты меня уел!.. Ну, поп!.. Ну…
Сейчас начнет хлопать по плечу, с неудовольствием подумал пастырь. Но до этого, слава Богу, не дошло — впереди показался первый кордон.
— Сколько с меня?
— С попов не беру! — влюбленно на него глядя, ответил детина и снова заржал: — Ну ты, кудрявый, даешь! Надо будет как-нибудь к тебе на службу заглянуть…
Плоское и с виду одноэтажное здание на самом деле было небоскребом, утопленным в грунт почти по крышу. В дни стартов крыша служила смотровой площадкой и была на этот случай обведена по краю дюралевыми перильцами. Имелось на ней также несколько бетонных надстроек — лифты.
Пастырь вышел из раздвинувшихся дверей и остановился. Формальности, связанные с передачей тючка, звонок на станцию по поводу сломавшегося автомобиля — все это было сделано, все теперь осталось там, внизу. А впереди, в каких-нибудь двухстах метрах от пастыря, попирая бетон космодрома стояла… его церковь. Нет, не каменная копия, что при дороге напротив бензоколонки, — обнаженно поблескивая металлом, здесь высился оригинал. Он не терпел ничего лишнего, он не нуждался в украшениях — стальной храм, единственно возможная сущность между ровным бетоном и хмурым осенним небом.
Чуть поодаль высился еще один — такой же.
Руки пастыря крепко взялись за холодную дюралевую трубку перил, и он понял, что стоит уже не у лифта, а на самом краю смотровой площадки. Затем корабль потерял очертанья, замерцал, расплылся…
— Никогда… — с невыносимой горечью шепнул пастырь. — Ни-ког-да…
Потом спохватился и обратил внимание, что рядом с ним на перила оперся еще кто-то. Пастырь повернул к нему просветленное, в слезах, лицо, и они узнали друг друга. А узнав, резко выпрямились.
Перед пастырем стоял полный, неряшливо одетый мужчина лет пятидесяти. Мощный залысый лоб, волосы, вздыбленные по сторонам макушки, как уши у филина, тяжелые, брюзгливо сложенные губы.
— Вы? — изумленно и презрительно спросил он. Повернулся, чтобы уйти, но был удержан.
— Постойте! — Каждый раз, когда пастырь оказывался на этой смотровой площадке, ему хотелось не просто прощать врагам своим — хотелось взять врага за руку, повернуться вместе с ним к металлическому чуду посреди бетонной равнины — и смотреть, смотреть…
— Послушайте! — Пастырь в самом деле схватил мужчину за руку. — Ну нельзя же до сих пор смотреть на меня волком!
Губы собеседника смялись в безобразной улыбке — рот съехал вниз и вправо.
— Прикажете смотреть на вас влажными коровьими глазами?
— Нет, но… — Пастырь неопределенно повел плечом. — Мне кажется, что вы хотя бы должны быть мне благодарны…
Со всей решительностью мужчина высвободил руку.
— Вот как? И, позвольте узнать, за что же?
Господи, беспомощно подумал пастырь, а ведь он бы мог понять меня. Именно он. Кем бы мы были друг для друга, не столкни нас жизнь лбами…
— За то, что я не довел дело до скандала, — твердо сказал пастырь. — Ведь если бы я после всей этой нехорошей истории начал против вас процесс… Я уже не говорю о финансовой стороне дела — подумайте, что стало бы с вашей репутацией! Известный ученый, передовые взгляды — и вдруг донос, кляуза, клевета…
Глядя исподлобья, известный ученый нервно дергал замок своей куртки то вверх, то вниз. Лицо его было угрюмо.
— Я понимаю вас, — мягко сказал пастырь. — Понимаю ваше раздражение, но не я же, право, виноват в ваших бедах.
Мужчина дернул замок особенно резко и защемил ткань рубашки. Замок заело, и это было последней каплей.
— А я виноват? — взорвался он, вскидывая на пастыря полные бешенства глаза. — В чем же? В том, что мои исследования не имеют отношения к военным разработкам? Или в том, что наш институт настолько нищий, что за три года не смог наскрести достаточной суммы?.. Что там еще облегчать? Мы облегчили все, что можно! Прибор теперь весит полтора килограмма! А я не могу поднять его на орбиту, понимаете вы, не могу!.. Вместо него туда поднимается ваша ангельская почта…
Здесь, перед храмом из металла, перед лицом звезд, они сводили друг с другом счеты…
— Послушайте, — сказал пастырь, — но ведь кроме истины научной существует и другая истина…
— А, бросьте! — проворчал мужчина, пытаясь исправить замок своей куртки. Он сопел все сильнее, но дело уже, кажется, шло на лад.
— Одного не пойму, — сказал пастырь, с грустью наблюдая, как толстые волосатые пальцы тянут и теребят ушко замка. — Как вы могли?.. Донести, будто в моих тючках на орбиту выбрасывается героин! Вы! Человек огромного ума… Неужели вы могли допустить хоть на секунду, что вам поверят? Героин — для кого? Для астронавтов? Или для Господа?
Замок наконец отпустил ткань рубашки, и молния на куртке собеседника заработала. Шумно вздохнув, мужчина поднял усталое лицо.
— Люди — идиоты, — уныло шевельнув бровью, сообщил он. — Они способны поверить только в нелепость, да и то не во всякую, а лишь в чудовищную. Я полагал, что газеты подхватят эту глупость, но… Видимо, я недооценил людскую сообразительность. Или переоценил, не знаю… Во всяком случае — извините!
И, с треском застегнув куртку до горла, направился, не прощаясь, к бетонному чердачку лифта.
И стоит ли винить пастыря в том, что за всеми этими поломками, формальностями, случайными стычками он совершенно забыл, что у ворот храма его ожидает человек с печальными глазами и горестным изгибом рта! А человек, между тем, по-прежнему подпирал плечом стену каменной копии космического корабля. Неужели он так и простоял здесь все это время, ужаснулся пастырь и, загнав отремонтированную машину в гараж, пересек двор.
— Я еще раз прошу извинить меня, — сказал он. — Пройдемте в храм…
Они расположились в пристройке. В окне, за полотном дороги, сияли цветные сооружения заправочной станции, и совсем близкой казалась прямая серая линия — бетонная кромка оросительного канала.
— Прошу вас, садитесь, — сказал пастырь.
С тем же болезненным выражением, с каким он смотрел на тщательно упакованный тючок, человек уставился теперь на предложенное ему кресло — точную копию противоперегрузочного устройства. Потом вздохнул и сел. Пастырь опустился в точно такое же кресло напротив, и глубокие карие глаза его привычно исполнились света и понимания.
— Я пришел… — начал человек почти торжественно и вдруг запнулся, словно только сейчас понял, что и сам толком не знает, зачем пришел.
Пауза грозила затянуться, и пастырь решил помочь посетителю.
— Простите, я вас перебью, — мягко сказал он. — Ваше вероисповедание?..
Человек слегка опешил и недоуменно посмотрел на пастыря.