Да что же с тобой такое?! Место, это просто место – я нравлюсь тебе сегодня?
– Ну, да.
– Перестань бояться всего! Особенно меня. Здесь нет правильного и неправильного ответа – я либо нравлюсь тебе сейчас, либо не нравлюсь.
Дмитрий почувствовал, что хочет исчезнуть отсюда, куда угодно, хоть на кухню крикливой коммуналки, хоть на столпотворный первомайский митинг, хоть в самый эпицентр перегруженного вечернего трамвая.
– Мне жестко голове – предоставь свое колено.
Белкин замешкался, но все же сел на плиты рядом с девушкой. Александра тут же расплескала свои пожженные солнцем волосы по его коленям и положила на них голову. Глаза ее оставались закрыты.
– Что с твоими волосами?
– Ааа, так ты все же хоть на что-то во мне обратил внимание! У меня так с детства – только солнце пригреет, как у меня на голове соломенный стог с темным верхом. Нравится?
– Да.
Александра открыла глаза и внимательно посмотрела на Дмитрия. В ином случае он опустил бы глаза вниз, но теперь так он как раз натыкался на взгляд девушки. Пришлось оглядывать белые колонны.
– Теперь ты специально отвечаешь то, чего я не ожидаю?
– Ты сама сказала, что неправильных ответов нет – сейчас мне нравятся твои волосы.
Следующие минуты прошли в тишине. Александра не двигалась, и Белкин решил, что она задремала. Это было немного некстати – у него ноги начинали затекать, а пошевелиться он не рискнул.
Разморенную тишину разрушил вдруг крик кукушки. Дмитрий поднял взгляд и увидел прямо под сводом, устроившуюся на каком-то бортике небольшую птицу. Птица, казалось, сама испугалась громкости своего умноженного эхом крика и вжала голову в плечи. Возможно, этот крик разбудил Александру, а возможно, она вовсе не засыпала, так или иначе, девушка пошевелила ногами и проворчала:
– Чертова неделя. Уработалась за десятерых.
– Я думал, ты учишься.
– Я тоже так думала, а потом мой живот сказал мне, что в него неплохо бы иногда закидывать еду.
– А где ты работаешь?
Александра зашевелилась, подняла голову с коленей Белкина и зарылась в свою сумку. Дмитрий вытянул ноги и едва не застонал от облегчения. Девушка извлекла из сумки тетрадь, полистала ее и, найдя нужное место, передала Белкину, а после этого снова улеглась и прикрыла глаза. Дмитрий начал читать с того места, на которое она указала.
– Читай вслух.
Белкин удивился этой просьбе и попытался вспомнить, когда ему в последний раз доводилось читать вслух – не смог. Он прочистил горло и начал:
– «Красное зарево над Японией». Ты эту статью писала, когда приходила на лекцию Георгия?
– Да, читай, не отвлекайся.
– «Пламя Мировой революции, о которой говорил Великий Ленин, начинает разгораться даже в таких отдаленных от центров пролетарской мысли местах, как Япония. Рабочие и крестьяне этой несчастной отсталой страны веками страдали от произвола военщины и кровавой деспотии местного самодержца. И до последнего времени состояние рабоче-крестьянской мысли в Японии можно было охарактеризовать…»
– Не отвлекайся.
– «…охарактеризовать одним словом – «одураченность». Именно одураченность толкнула японских солдат, которые большинством своим происходят из крестьян и рабочих, на совершенные ими в последние годы преступления, такие как: вероломное нападение на безнадежно прогнившую николаевскую Россию и Интервенция на Дальнем Востоке юной Советской республики в самый тяжелый для нашего революционного дела момент. Хочется, тем не менее, убедить читателя…»
– Читай.
– «…Хочется убедить читателя, что наши японские братья были во всех этих империалистических кровопролитиях такими же жертвами, как и мы. Более того, их положение много хуже нашего, ведь даже теперь, когда Советская Россия строит счастливое будущее, лишенное какого бы то ни было угнетения и подавления, японские крестьяне и пролетарии становятся жертвой самоуправного насилия со стороны японской потомственной военщины – самураев. Это ярко демонстрирует, что офицерство и военщина по самой природе своей контрреволюционны, и очистительное пламя Революции должно уничтожить их в первую очередь, даже прежде буржуазии и крупного… капитала…»
Больше Дмитрий читать не мог. Он закрыл тетрадь и отбросил ее от себя. Александра крепко прижимала его ладонь к своей обнаженной груди. Сердце Белкина колотилось, как бешеное, а перед глазами плыли круги. Он попытался отдернуть руку еще раз, но вновь неудачно. Разумеется, если бы он по-настоящему захотел убрать ладонь, Вольнова даже двумя руками не смогла бы ему помешать. Просто он не хотел. И хотел одновременно. Так или иначе, он был теперь не в состоянии что-либо читать.