Я втянул жаркий воздух и едва не чихнул от тополиного пуха, попавшего в нос. Закрыл записи и поднял взгляд на тополиные снежинки, кружившиеся в подсвеченном сухом воздухе. Это был хороший день для того, чтобы умереть. Возможно, в подобный день это и случится. Я подошел к воротам старого Семеновского кладбища и купил втридорога букетик белых гвоздик. У меня сегодня были дела среди мертвецов. Прости, что не позвал тебя с собой.
Овчинников рассказал мне о троих жителях прошлого. Один из них отчего-то застрелился в широком поле под Пензой летом 18-го года. Я не без труда смог вспомнить его лицо. Двое других здравствовали на тот момент, когда Овчинников с ними пересекался в последний раз, а в обоих случаях случилось это еще в середине прошлого десятилетия. У меня не было особого выбора, поэтому пришлось идти по старому следу.
След Филиппа Ермакова вел на Семеновское кладбище, где тот на момент 1924-го года служил сторожем. Старое Семеновское переживало сейчас не самые лучшие деньки. Хоронили здесь все реже и реже, а церковь пару лет назад упразднили, отдав здание кладбищенской администрации. Я бывал несколько лет назад на этом кладбище и хорошо запомнил дух запустения и покинутости, поселившийся среди старых крестов и тумб. Даже сейчас, в первую половину дня субботы здесь было совсем мало народу.
Имена мертвецов бесконечно тянулись мимо меня. Пахло камнем и жарой. В действительности, я не очень понимал, что мне делать и к кому обращаться в поисках Ермакова. Однако это был тот случай, когда любое действие лучше любого бездействия. Поэтому я просто шел вперед, направляясь к той части кладбища, где хоронили погибших в боях и ветеранов всех войн от 1812-го до 1917-го. Я уже давно не навещал старого друга.
Я услышал громкую брань из-за рядов могил, посмотрел в ту сторону и увидел нескольких человек, столпившихся возле свежей ямы вырытой в неверную сторону. Ленная меланхолия оставила меня со стремительностью горного потока. Я собрался и вспомнил, зачем здесь. Пригляделся к лицам ругавшихся, но никого не узнал. Огляделся по сторонам – бросил взгляд на аллею, ведущую к воинским могилам, затем на громаду храма.
Выбрал храм – если Ермаков все еще работал здесь, в администрации мне могли подсказать, где его сейчас искать, а если нет, то вполне могли указать на его след. Безлюдье и тишина вновь начали разливать по моей душе покой и умиротворение – мне было хорошо здесь. Храм приблизился, но вопреки всем законам, стал от этого будто бы меньше в размерах, а не увеличился. Теперь он не был никакой громадой – простая и изящная московская церковь, видевшая, конечно, много лучшие времена.
В теньке на ступеньках перед входом сидел сильно загоревший светловолосый человек в рабочей одежде. Он сидел, прикрыв глаза и уперев в землю перед собой лопату, за черенок которой держался так крепко, как будто это была винтовка с последним патроном. Неожиданно человек открыл глаза и посмотрел на меня. Возможно, он услышал мои шаги, а может быть, так просто совпало. Стоило ему открыть глаза, как я его узнал – эти ярко-васильковые глаза врезались мне в память очень крепко. Ермаков тоже меня узнал – я понял это по его взгляду.
Несколько секунд мы смотрели друг на друга, не двигаясь и не говоря ни слова. Он пришел в себя первым и устало улыбнулся:
– Какие люди зашли! Да еще на своих двоих! Как живешь?
Я был удивлен настолько, что едва не открыл рот – это было последнее, чего я ожидал. Когда мы виделись в последний раз, отношения наши были совершенно далеки от дружбы или хотя бы доброжелательности, но теперь он приветствовал меня, как старого приятеля. Мне не оставалось ничего иного, кроме как быть вежливым:
– Жаловаться не на что. А у тебя как дела?
Ермаков небыстро поднялся на ноги, отряхнул запыленный зад, затем обтер об себя правую руку и протянул ее мне – я пожал почти без колебаний.
– Да как видишь, терпимо. Пристроился, притерпелся, даже успокоился. Ты здесь по делу или в гости?
– В гости.
– А, ну да – гвоздики же! Прости, с самого утра сегодня думать не получается. Пошли, что ли? Провожу тебя до места.
Я не стал отказываться – пусть вокруг и так было немного глаз, нас все же могли увидеть, так что убить его в глубине кладбища было надежнее. Ермаков оставил лопату прямо на лестнице, да так легко, как будто и не вцеплялся в нее только что до белых костяшек. После этого Филипп сорвал какую-то травинку из поросли вдоль паперти и закусил ее – он был совершенно спокоен и прибывал в удобстве здесь. Впрочем, это не было странно – если он все эти годы проработал на этом кладбище, то компания могильных камней ему была ближе людского тепла. Он спросил неожиданно: