Я, знаешь, раньше шумную компанию любил, а в последние годы живу и чувствую, как старею, и все больше тянет к земле. Но оно ведь и не плохо! У меня здесь друзей уже больше, чем там – за оградой. Теперь я больше люблю тихие вечера в кругу друзей, а не праздники в шумной толпе. Может, недолго осталось? Да ты и сам, я смотрю, думаешь об этом – о преждевременной старости и скорой смерти.
Забавно разложилась жизнь на части – вот приходит человечек в мир. Ну, кто распорядился, чтобы человечку досталось лишь шумное веселье или темнейшая ночь? Найти бы этого распорядителя, да разбить ему морду, а потом за шкирку и носом, носом его об могильные плиты тех, кто был лучше нас! Вот бы он все делил поровну, и счастье, и несчастье. Чтобы всем доставалось и того и другого в равной мере. А то какая-то несправедливость получается – кто-то все копит и копит счастье, а кому-то одно несчастье достается! Только бы счастья хватило на всех. А то получится опять как с хлебом и деньгами.
Ты извини, что меня так понесло – мертвые слушают хорошо, но отвечают редко. А живые наоборот. Как-то у тебя выходит посередке быть. Слушай, я не извинился за тот раз. Все мы тогда были…
Я выстрелил ему в спину, надеясь, что пуля пройдет через лопатку и не получится, как с воробьем. Ермаков осекся на середине фразы, стал поворачиваться в мою сторону, но завалился на спину на полуобороте. Я нагнулся и заглянул в его исполненные из синего стекла зрачки. Филипп был уже мертв. Я опустился на колени, прикрыл ему глаза и произнес, с трудом узнав свой голос:
– Я прощаю тебя.
Неожиданный порыв ветра ударил в росший рядом куст, и тот склонился под напором воздуха вперед, как будто бы кивая мне. Теперь, умерев, расправив руки и изогнув шею, Ермаков напомнил мне гуся. Он был странно похож на меня в этот момент. Или точнее, это я был на него похож. Захотелось лечь рядом с гусем и уподобиться ему во всем, начиная с позы и заканчивая смертью, но я тряхнул головой – мое время еще не пришло. Пускай смерть давно была в числе моих возлюбленных друзей, в этот день нам все же было не по пути.
Я поднялся на ноги и отряхнул колени. Провел по волосам рукой и подобрал с земли букетик белых гвоздик – они были не для Ермакова. Тот, кому они предназначались, лежал тут же рядом. Голова Филиппа почти касалась ограды подзапущенного участка. Я поправил немного покосившийся крест и в меру сил прибрался. После этого я положил цветы аккурат под старую табличку с именем. Немного посидел, дожидаясь, пока спине станет невыносимо под лучами забравшегося на вершину солнца. Прежде чем уйти, я бросил молчаливому кресту:
– Скоро свидимся.
19
Виктор Павлович слушал краткий и неполный рассказ Владимирова о четвертой жертве странных пуль, не перебивая и не отвлекаясь. С его губ не сходила улыбка. Не сходила, но становилась все более рассеянной. В том, что о новом убийстве Стрельников узнал лишь из уст чекиста, не было ничего странного. Просто на Семеновское кладбище выезжали другие оперуполномоченные. Немного странным было скорее то, что прошлые тела так удачно (или неудачно) выпадали на их с Белкиным долю.
Владимиров знал не очень много. Только то, что на Семеновском нашли труп, из которого извлекли пулю-сестрицу той пули, которая поразила тело Осипенко. Он закончил свой рассказ и спросил:
– Этот тоже, по-вашему, связан с Осипенко?
– Пока неясно. А кем он был?
– Завхоз. Работал давно. Не сидел. Задерживался, вроде как, несколько раз, но большего не знаю – не вдавался.
Виктор Павлович задумчиво кивнул, а после этого развел руками:
– Голубчик, по столь скудным сведениям я ничего сказать не могу. Впрочем, я поспрашиваю у тех, кто работал на месте – может быть, они что-нибудь подскажут.
Владимиров кивнул и резко поднялся на ноги. Вскоре дверь за ним закрылась, и Стрельников остался в одиночестве примерно на десять минут. Он тут же отодвинул размышления о новом трупе и придвинул листки, оставленные Владимировым. Это была копия протокола допроса. Именно копия, потому что оформлено все было кое-как и наскоро, хотя штамп о секретности неизвестный составитель поставить не забыл.
Виктор Павлович внимательно посмотрел на отпечатанную аббревиатуру «ОГПУ», потом на закрытую дверь в кабинет. По спине пробежал холодок, но Стрельников дернул плечами и больше не отвлекался на мелочи.
Допрашиваемого звали Иваном Григорьевичем Митиным. 1901-го года рождения, русский. Митин служил в организации, о которой Стрельников никогда ничего не слышал и, видимо, не должен был услышать.