— Странно-странно… — сказал доктор. — Простите, никто не станет возражать, если я осмотрю его? Он выглядит так, будто умер час назад и едва успел остыть…
Окружив гроб, они наклонились над телом покойного. Лорс Сорл осторожно снял красную маску, и спутники увидели под нею изуродованное огромным шрамом лицо молодого и в прошлом, до этого ранения, похоже, красивого мужчины. Но теперь заживший рубец стянул кожу, веко правого глаза опустилось вниз, а губа кривилась в вечной односторонней усмешке.
— Тут есть что скрывать… — Вальбрас почесал под шапкой уже начавший обрастать колючей щетиной затылок. — Где его так угораздило? И Ваццуки ли это, Ольсар?
— Это Ваццуки, — ответил тот. — Без сомнения, это он. Вот почему проворовавшиеся чиновники были помилованы — настоящий Ваццуки наказал бы их, не раздумывая! Даже сейчас от него веет величием и властью.
— Отчего же наступила смерть? — пробормотал доктор. — Господа, разойдитесь-ка, позвольте мне его осмотреть!
Лорс расстегнул одежду покойника и обнаружил на его крепком, хотя и сухощавом теле множество застарелых шрамов — таких, словно когда-то несчастного изрубили саблями и пропустили через мясорубку.
— Если он выжил после такого, то что могло свалить его теперь? — рассуждал вслух врач, вынимая из саквояжа зеркальце. — Будьте добры, посветите мне кто-нибудь сюда!
Лорс поднес зеркальце к губам Ваццуки. Едва заметно поверхность затуманилась.
— Он жив и дышит! — воскликнул врач. — Все жизненные циклы в нем приостановлены, но не прекращены! Я не знаю, как это случилось, но вспоминается мне одна история из молодости. Я был тогда только помощником доктора Кирбараса, еще при Ананте XIX. Позвали нас тогда в дом к одному чиновнику из месината — мол, жена его преставилась, а отчего — неведомо. Вот и надо было убедиться, что своей смертью померла бабенка, а то слуги слышали, как на ночь глядя они кричали с супругом друг на дружку, да и сам чиновник той ссоры не отрицал. И так, и эдак ворочал ее Кирбарас — никаких признаков того, что ей помогли расстаться с душой. И выглядела она так, словно только что померла, а мы с доктором смогли прибыть аж на третьи сутки после того, как муж, проснувшись утром, увидел, что жена померла. «Вскрыть надобно, чтобы точно знать!» — объяснил Кирбарас градским сыскарям из месината. А тем-то что: надо — так режь. Лишь бы месинаре отчитаться, что не было смертоубийства. Или что было… Да тут такой гвалт поднялся! Оказывается, одна из прислужниц, очень любившая хозяйку, убивалась и просила повременить с разрезанием. Мол, пустите сначала меня — попрощаться! Доктор рукою махнул — пусть, дескать, прощается, чего уж теперь. А девка та хвать зеркальце — и ко рту его, покойницы-то. Та ведь после осмотра Кирбарасом без маски лежала. Глядь — а на зеркале чу-у-уть заметное пятнышко от дыхания. Живой оказалась покойница наша. Вот такие чудеса!
— И что с нею было потом? — поинтересовался Вальбрас, а Ольсар согласно перевел взгляд с него на доктора.
— Месяца три спала да спала — не ела, не пила, не, прошу прощения, по нужде… Словом — труп и труп, разве что не мертвый. А однажды вдруг проснулась — и ничего не знает, что в те три месяца было, все ей мнилось, что будто только вчера спать легла. Осмотрел ее Кирбарас и никаких хворей не нашел. Прожила она потом еще десять лет и уже по-настоящему преставилась в возрасте пятидесяти семи… или девяти… уж точно и не вспомню ее возраст…
Ольсар склонился над Ваццуки и аккуратно ощупал его одежду.
— Значит, подданные решили, что Ваццуки помер раньше предсказанного срока и тайком его подменили? — спросил Вальбрас, наблюдая за действиями сыскаря.
— Кто знает, как там было…
— Хм! — победно вскричал вдруг Ольсар и вынул из-за подкладки полы камзола месинора небольшой свиток. — Ваццуки — хитрый змей, но тот, кто подложил сюда это — хитрее. Тот, кто подложил это сюда, знал, что он жив. И, думаю, скоро он вернется сюда забрать ожившего Ваццуки.
— Надеюсь только, это не произойдет сейчас! — буркнул Вальбрас.
Ольсар развернул свиток и прочел написанное женской рукою отчаянное послание: «Вы должны знать об ужасах Рэанаты и внушить отвращение к войне своим соотечественникам! Колонизация станет путем гибели остатков этого мира. Во имя священного равновесия Ам-Маа Распростертой, Рэанату нельзя трогать, несмотря на то, что на ней находится, и какими бы благими целями ни руководствовался ради этого месинор Цаллария! Он не может медлить — а мы не можем допустить последнюю битву, иначе все будет ввергнуто в Дуэ! То, что происходит на обратном материке, станет происходить и в Кирраноте. Во имя Ананты, вы, пользующиеся уважением в Целении, внушите это вашему народу! Помогите остановить многовековую вражду! Только вы, вы сами, своими руками и своим умом сможете сделать это, вмешательство правителей здесь бессильно! Ананта проспорит пари Ваццуки и должна будет выполнить его условия, но мы в споре не участвуем и должны противостоять — так хотела она сама!»
— Поистине, это самая умная женщина из когда-либо встреченных мной! — с чувством произнес сыскарь. — Не считая нашей месинары, само собой!
— Вы о ком? — поинтересовались доктор и Вальбрас.
— О ее величестве месинаре Ралувина. О Шессе. Я не знаю, о каком споре идет речь, но подозреваю, что на кону — судьба Кирранота… Ни много, ни мало.
Вальбрас насмешливо блеснул на него глазами:
— Уж если меня чуть в темнице не сгноили за склеп, то за такое нас вообще сожгут и по ветру развеют! Хотя юмор ее величества Шессы я оценил: подсунуть свиток в камзол тому, против кого оно направлено! Тихо!
Все вздрогнули. Где-то наверху, в самом конце коридора, тоскливо кричала сова-сплюшка: таким был условный знак, о котором они договорились с Зелидой.
— Бегом! — приказал Ольсар.
Они сами не помнили, как задвинули крышку и взлетели по лестнице, спотыкаясь на ступенях. Зелида ждала их у выхода, придерживая ворота.
— Там дозор! — шепнула она, тяжело дыша от страха. — Кажется, они заметили, что склеп открыт, но перетрусили и бросились за подмогой.
— Все за мной. Не впервой! — усмехнулся Вальбрас и поманил спутников за собой.
Через несколько минут они во весь опор мчались по берегу к пристани, укрываясь в тени нависающего утеса.
Айнору казалось, будто он лежит где-то неподвижно, а при этом он чувствовал еще, что идет вместе с Эфэ, продираясь сквозь чащу к светлому пятнышку, что маячило вдали.
И однажды все вокруг переменилось, темнота рассеялась, а с нею и сопутствующие мысли.
Пространство ожило красками, формами и уже хорошо забытыми ощущениями такого милого былого. Это вернувшееся пережитое стиснуло сердце Айнора, и он сел прямо на пол, потому что маленькие и еще не послушные ноги не выдержали его.
Он видел своих родителей еще совсем молодыми и удивлялся тому, как хорошо помнит тот рядовой, мало отличимый от остальных день. И мать, и отец были в масках, но Айнор знал, что оба они моложе него нынешнего.
Отец, тихий и очень порядочный, но обедневший аристократ, всегда сторонился шумного общества и нечистых на руку знакомых — то есть, людей, которых он был вынужден приветствовать во время встреч. В силу происхождения у него были связи и возможности возвыситься, но связями этими он пользоваться не желал, даже стыдился их, а возможности считал едва ли честными; да такими были они и на самом деле.
После недавнего рождения Айнора жену как подменили. Умный и проницательный, господин Линнар относил это к типично женскому инстинкту заботы о гнезде, и поначалу его не очень беспокоили вздохи супруги по поводу запредельной бедности их семейства. Но со временем вздохи стали превращаться в попреки. Ей было до смерти обидно видеть, как наряжают своих отпрысков менее родовитые дворяне, как чужие гувернантки, выгуливающие господских детей, сторонятся их горничной Марелы и маленького Айнора, а тот, еще ничего не понимая во взрослых условностях, тихо плачет, оставаясь один, из-за того, что с ним не хотят играть другие.