— Молочного теленка? — задохнулась я от охватившего меня ужаса. — То есть, малыша, который еще питается молоком матери?
Сатус соизволил обратить на меня взгляд своих потемневших глаз:
— А, так ты из тех, кому вечно жалко всех и вся.
Его злой смех дополнил сказанное.
Я подскочила, сжимая руки в кулаки и бесстрашно отвечая ему прямым и не менее злым взглядом:
— Да, я такая, а у тебя что, есть какие-то проблемы с этим?
В одно плавное змеиное движение, от которого меня едва не передернуло, он скользнул вперед, приблизившись ко мне вплотную и вкрадчиво выдал:
— У меня есть какие-то проблемы с тобой.
— Да? С чего бы это? Я вроде бы тебе на больную мозоль не наступала и дорогу с пустыми ведрами не переходила. Что ты со мной не поделил?
— С пустыми ведрами? — недоуменно моргнул демон, а его улыбка маньяка-психопата в стадии весеннего обострения чуть сползла с мерзко идеального лица. Такого идеального, что это даже раздражало. Хотелось потыкать в него веткой, чтобы убедиться, что он мягкий, теплый, живой.
Тай Сатус на мгновение замер, словно услышал что-то, что было недоступно всем остальным, а затем рассмеялся. Но не его привычным высмеивающим и уничижающим смехом надменного принца, а мягким, словно бархат, скользящим по коже, словно шелк и согревающим, словно пушистый плед в зимнюю стужу. Испугавшись такой перемены, я непроизвольно шагнула назад, а сердце затрепетало маленькой, пойманной в клетку птичкой. Но стоило мне попытаться отступить от него еще дальше, как спиной я наткнулась на что-то твердое и непоколебимое.
Оглянувшись, наткнулась на темно-серые глаза, в которых прыгали искорки смеха. И как бы странно это не прозвучало, зрелище было захватывающим.
— Я помогу тебе развеять твои сомнения, — прошептал Сатус, склонившись к моему уху. А после выпрямился, ухватил двумя длинными пальцами за подбородок и вынудил вновь обратить свое лицо к нему: — А до тех пор, я бы не советовал тебе разгуливать в одиночестве по школе даже днем. Мало ли, что может случиться. А ты ведь не хочешь пострадать, правда, мышка?
— Мышкой будешь называть ту несчастную, которая решится иметь с тобой хоть какие-нибудь дела, — разозлено прошипела я, отбрасывая руку демона. Сделать это оказалось легко, слишком легко. И то, как изменился в этот момент взгляд парня почему-то навел меня на мысли, что он мне просто это позволил. Если бы захотел — смог бы держать и дальше. И это зозлило еще сильнее. — Шли бы вы отсюда…
— Что? — процедил сквозь зубы демон, в то время, как на лицо его набежала тень, а скулы ужесточились и проступили резче.
— Ваше общество не приятно, — сообщила я с самой любезной улыбкой, на которую была способна. — Так что, не соблаговолите ли вы сгрести свои высокородные задницы в кучку и унести их отсюда на хрен! Попутного ветра вам под хвост и путеводной звезды над левым плечом!
Повисшая тишина вдруг показалось такой плотной, что, наверное, при желании можно было бы вычислить её физический вес.
— Да как ты смеешь?! — подался вперед Сатус, проревев не своим голосом. Этот звук больше подошел бы медведю-шатуну, у которого все запасы меда потырили. — Ты!..
— Я, — пришлось подтвердить мне, неожиданно даже для самой себя ставшей вдруг смелой и даже пытающейся шутить. — Вроде как, уже знакомы.
Цвет лица парня с персиково-розового переменился на красновато-лиловый. Неожиданный такой переход, явно нездоровый.
— Но можем познакомиться еще раз, — щедро предложила я, схватила парня за руку, сгребла широченную ладонь обеими своими и пару раз воодушевленно встряхнула. Парень при моём прикосновении как-то странно вздрогнул, подался назад, а после застыл, глядя на меня расширившимися зрачками так, как будто бы увидел в собственной постели волка из Красной шапочки — в бабушкиной ночной сорочке и элегантном чепчике, небрежно сдвинутом на одно мохнатое ухо. — Меня зовут Мирослава. Для друзей — Мира. Для тебя — Мирослава Евгеньевна. Лучше всего на «вы» и шепотом.
Повторно представляться в ответ Сатус не торопился. Вместо этого он рассматривал мое лицо так, словно пытался запомнить каждую клеточку.
Стало неуютно.
— Ну, а про тебя я уже все знаю, — продолжала я фонтанировать задором и напускной приветливостью. — Ты у нас главная рок-н-рольная звезда! Секс-символ местечкового розлива! Царь полей и сушеной кукурузы! Ум, честь и подлость вашего времени!
Что несла — сама плохо понимала. Язык болтал, отключившись от мозга, смущенного пристальным вниманием Сатуса. А еще тем, что его лицо перестало имитировать свеклу и теперь стало напоминать сушеную редьку, сморившись и посерев.
— Ты бы следила за своим языком, — наконец, отмер Сатус, проговорив мне это в лицо, в то время, как глаза его превратились в две черных озерца, похожих на растопленный, заливший не только радужку, но и белки глаз оникс. — А то может так случится, что он окажется где-нибудь в другом месте.
— Где бы ни оказался, главное, чтобы подальше от тебя, — зло выплюнула я. — Потому что меня воротит от таких, как ты!
— Как я? — словно пораженный громом переспросил Сатус, переводя взгляд с моих глаз на губы и обратно. — И какой же я?
— Надменный, самодовольный, самовлюбленный гусь, который ходит по школе с воображаемой короной на голове, глядя на окружающих, как на грязь.
Сатус вдруг спокойно склонил голову к плечу и произнес:
— У меня нет воображаемой короны, — а после добавил с быстро промелькнувшей улыбкой на губах: — У меня есть настоящая корона.
— Да плевать! — вспылила я и вновь попыталась вырваться, но пальцы сероглазого неожиданно легки на мои плечи, удерживая на месте, сжимая, доставляя боль и подстегивая панику. Стало очень страшно, что-то темное поднялось со дна души, затапливая сознание и вызывая странное чувство — смесь жгучей ненависти, жалости к себе, отчаяния и желания спрятаться. — Ты для меня — всего лишь вода под мостом! Грязная, вонючая, злая вода!
Глава XXIII
Удар в шею я не ожидала.
Как не ожидала и того, что за ним последовало. Ослепляющая вспышка в мозгу, а после… крики.
И плач.
Кричали двое. Мужчина и женщина.
А плакал ребенок. Громко, жалобно, навзрыд.
От этого плача разрывалось сердце, но эти двое не реагировали.
Они ссорились.
Женщина быстро, какими-то странными рывками двигалась по залитой ярким белым светом комнате, хватая какие-то вещи и закидывая их в раскрытый и валяющийся на полу чемодан.
Мужчина сперва наблюдал за всем этим, стоя в проеме двери, а после подошел, схватил за руку, что-то сказал. Женщина попыталась вырваться, но стоило ей дернуться, как мужчина замахнулся и отвесил звонкую пощечину. Видно было, что он сделал ей больно. И еще более очевидным было то, что именно к этому он и стремился.
Он не контролировал удар, не сдерживал силу. Он хотел сделать больно, и сделал.
Женщина пошатнулась и начала заваливаться на спину. Наверное, она бы рухнула поверх так и не заполненного дорожного чемодана, если бы мужчина не подхватил её и не швырнул на кровать. Падая, она ударилась головой о деревянную спинку. Тут же брызнула кровь. Липкими, красными пятнами она усеяла белое покрывало, создавая жуткий рисунок, символ боли и зла.
И на меня.
Я ощутила кровь на своей коже — на щеках, лбу и губах. Еще один громкий женский полустон-полувскрик и тонкая рука с длинными изящными пальцами, на одном из которых блеснул перстень с крупным ярко-желтым камнем, словно в него заключили пойманное в ловушку солнце, потянулась ко мне, а сразу за этим шепот: «Не плачь, моя девочка, мама рядом. Все хорошо».
Я распахнула глаза, очнувшись, словно от толчка. Ощущения были не самыми лучшими — болела голова, в горле першило, а грудь сковывал кашель. Но мне тут же стало легче, едва я разглядела Сократа, сидящего у изголовья постели, лежащей на которой я себя с удивлением обнаружила.