— Марина, тебе нужно подумать о Стасе, — я буду твердить это как попугай, если потребуется, лишь бы она вспомнила, что у нее есть дочь. — Если из-за твоих нервов с ней сейчас что-то случится — ты никогда себе этого не простишь.
— Откуда тебе знать? Ты учить меня вздумала, как быть матерью? Ты?!
— Да, я, — прекрасно понимаю, на что она намекает, но все равно удерживаю ее внимание на себе. Уже что-то — по крайней мере переключилась со страданий по Вадиму на ненависть в мой адрес. — Твои крики не помогут вернуть Вадима. Тебе может быть неприятно и больно это слышать, но мужики действительно часто скоты, мудаки и ублюдки. Это не повод класть болт на дочь. Она у тебя одна, а мужиков будет столько, сколько захочешь.
— Ты осознаешь, какую адски попсовую и примитивную дичь сейчас несешь?
— Ну, ты уже не орешь, — пожимаю плечами, хоть она и не может этого видеть, — значит, это работает. Где Стася? Она с тобой?
Отмечаю, что одновременно с тем, как перестала рвать глотку Марина, замолчала и девочка. Хотя ее нервные всхлипы я все равно хорошо слышу.
— Кстати, я как раз подыскиваю крестную для нее, — переключается Марина. Одновременно слышу, как она просит Стасю не плакать и даже как будто извиняется.
— Поговорим об этом, когда ты протрезвеешь.
Но я все-таки позволяю себе выдохнуть — как минимум Марина переключила внимание и вспомнила про дочь. Значит, хотя бы какое-то время здоровью девочки ничего не будет угрожать, хотя шансов, что через секунду ее мать снова слетит с катушек, все равно довольно много.
Мне нужно заговорить ей зубы, заставить быть в фокусе на происходящем здесь и сейчас, чтобы она снова не нырнула в свое горе. Мне прекрасно знакомо это чувство, когда настолько больно, что в какой-то момент состояние вне этой боли кажется чем-то чужеродным и неправильным. Когда собственные страдания оказываются единственным, что связывает с любимым человеком. Когда избавиться от этого одновременно и хочется, и очень страшно, потому что запретить себе лить слезы по предателю — значит, пойти в новую жизнь с полным понимаем того, что его рядом больше не будет. Никогда. Никак. И даже если вдруг однажды он воскреснет на пороге, стоя на коленях с кольцом и цветами… ему придется сказать «нет».
— Я уже почти подъезжаю, — вру Марине, потому что, судя по пейзажу мелькающих в окне домов, ехать нам еще минут двадцать. Как назло — ни одного «зеленого» светофора, но Миша так умело лавирует разными двориками и окольными дорогами, что хотя бы не приходится торчать в пробках. Ей богу, если бы не растущий внутри меня маленький «чужой», я пересела бы на велик до самой зимы. — Купила торт и умираю — так хочу кофе. У тебя есть? Только хороший, не растворимый.
— А как же тонус, беременность и все такое? — хмыкает Марина, но я слышу звук открывающихся на заднем фоне ящиков и шум посуды.
— Я не претендую на звание Мать года, — говорю совершенно искренне, потому что до сих пор не имею ясного и четкого представления, какой будет моя жизнь с появлением ребенка. Зато отлично представляю, какой она станет через несколько дней, когда вернется жирный боров и попытается вытурить меня из правления.
Черт, мне нужно подумать о том, как выманить у Наратова завещание до того, как я предоставлю Новаку его агонирующую скукожившуюся от страха тушку. А вместо этого должна разбираться с детьми, чужими тараканами и мужиками. Последнего в моем списке вообще не должно быть. Уж точно не в таком контексте.
— У меня есть хорошая арабика, — с едва заметным триумфом в голосе говорит Марина. — Вообще без горечи. Это Вадим привез, когда…
— Марина, нет! — понимаю, к чему эта пауза и пытаюсь выдернуть ее в реальность, пока подруга не утонула в ней слишком глубоко. — Ненавижу арабику! Спрячь немедленно это дерьмо, а лучше выброси. Подойдет чай, цикорий, какао с молоком.
— Я знала, что у него кто-то есть! — Голос Марины снова звучит с надрывом и ребенок, который только-только перестал судорожно всхлипывать, снова начинает плакать. — Уже несколько месяцев знала! Ты же знаешь, блять, мы всегда это чувствуем! Незаметные сигналы, что член твоего мужика уже…
— Марин, поставь чайник, ладно? Прямо сейчас.
— Думаешь, я совсем тупая и не понимаю?! — Она громко истерично смеется, буквально испепеляя мое терпение. — А, может, ты… знала?