Через несколько лет после того как Жонас объявил им о своей гомосексуальности, Арман все же согласился принимать Хишама в семейном кругу.
– Ты не обязан, – сказал тогда Альбен отцу.
Они шли вдвоем вдоль набережной. Лечение Армана вынуждало его много отдыхать, и эти прогулки по берегу моря оставались его последним удовольствием. Альбен старался сопровождать его как можно чаще.
– Не лезь, это наше дело, мое и матери, – ответил Арман, обгоняя его нервным шагом.
Альбен знал, как его мучило, что один из сыновей до такой степени не оправдал его ожиданий, поправ ценности, которые он им прививал. Поэтому он не понимал этой терпимости, этого попустительства, и был задет отпором Армана. Отец заложил в нем основы, делающие мужчину мужчиной: честность и крутизну моряков, неизменную любовь к Сету и к женщинам. Жонас же все время уклонялся от этой выучки. Он так и остался неудачей отца, позором семьи. Через несколько дней после прогулки по набережной Хишам занял место за их столом, в их гостиной, где много лет о присутствии любовника Жонаса и помыслить было нельзя.
Альбен курил на крыльце, когда дверь открылась. Вышел Жонас и, попросив у него сигарету, прислонился к стене. Их дыхание белело в воздухе.
– Обед был не так уж плох, правда?
Альбену захотелось ударить это лицо с печатью облегчения. Он бросил окурок и раздавил ногой.
– Ты его добил.
Жонас побледнел. Вправду ли он думал, выходя за дверь к брату, что приход Хишама будет началом нового единения?
– Ты же знаешь, он сам мне позвонил. Он хотел нас пригласить…
Альбен уже взялся за ручку двери, но не мог больше сдерживать захлестнувшую его волну гнева и повернулся к Жонасу:
– Как ты мог хоть на минуту подумать, что это было его желание? Он скоро умрет, Жонас, и хотел сделать приятное маме, ничего больше. Меня от тебя блевать тянет.
Жонас остался на улице, расхаживая взад-вперед перед домом. Вернувшись, он ничем не выдал печали, которая несколько минут назад исказила его лицо. Он просто сел рядом с Альбеном и заговорил с Эмили ровным тоном, в котором ничего не проскальзывало.
Альбен подумал о своих словах и укорил себя за то, что был так суров с братом. Говорил он, однако, от всего сердца и по-прежнему был убежден, что Жонасу пора осознать, какое бремя он взвалил на семью. Он долго считал брата виноватым в болезни Армана, по крайней мере в ее обострении.
Альбен побрился и посмотрел на себя в зеркало. Он увидел отражение своего отца, такого, каким знал его ребенком: сухощавый, с суровым, обветренным лицом. На его черты накладывались черты умирающего, за которым они ухаживали в конце его жизни. Его тело наполняло тогда спальню терпким запахом, источало агонию, которая окутывала их, душила, вынуждая покидать комнату, чтобы вдохнуть воздуха, не отравленного испарениями Армана. Альбен видел себя в зеркале, словно обещание: и он станет однажды подобием этого разлагавшегося заживо тела.
Случалось, мать задерживала на нем взгляд, ничего не говорила, но что-то в ней выдавало смятение. Присутствие Альбена наполняло ее горькой печалью. Он приложил столько усилий, чтобы походить на отца, что все его тело было как бы замешено на этом намерении. Ребенком, говорили, он походил на нее. Его глаза потемнели со временем. Он был блондином, а стал брюнетом; волосы выпадали, образовав две залысины надо лбом, в точности так же, как исчезали они со лба Армана. Жировой слой, осадок лет, расползался под его кожей. Круглое окошко, выходившее на улицу, едва освещало ванную, и Альбен зажег неоновую лампу над аптечным шкафчиком, свет которой жестоко и точно изобличил старение – закат его тела. Альбен ополоснул щеки, отступил назад, чтобы рассмотреть свой торс. Плечи были еще крепкими, мускулатура рук внушала уважение детям. Но все в целом оседало. Обветшание самих основ этой плоти грозило ему. Альбен осознал, пока Эмили и дети еще спали, что это тело не было больше партнером, на которого он всегда полагался. Это началось давно, исподволь, и до сих пор не доходило до него с отчетливостью, которую дали рассвет и искусственный свет неона. Сбивающее с толку отражение напомнило ему о смерти деда со стороны отца. Этот человек, о котором он сохранил лишь давние обрывочные воспоминания да запавший в память запах, наложил отпечаток на его детство своим уходом. И, больше чем конечность человеческого пути, эта смерть означала конец невинности, которую до тех пор Альбен ухитрялся сохранить первозданной.