Она увидела ее в квартире, где они жили сначала, возле набережной, с вязанием в руках, и свет косо падал на нее из фрамуги, окутывая светлой изморосью. Увидела, как она прибирает волосы перед большим зеркалом, рассеянно скручивает их в узел одной рукой, другой поддерживая Альбена. Луиза никогда не была кокеткой и сохранила от своего крестьянского детства суровость черт и презрение к внешности. Но в праздничные вечера ей случалось румянить щеки, и лицо ее приобретало непривычный вид, неуклюже жеманный, почти вульгарный. Фанни нравился тогда запах лака для волос. Она увидела ее голой в ванной комнате, ее овальные груди, темные соски. Увидела преображенной в объятиях отца, который целовал ее посреди маленькой кухоньки. Наверно, случались и такие проблески, наверно, Арман не сразу стал тем непроницаемым человеком, которого знали они все. Фанни хранила эти лубочные картинки, в которых ее родители были любящей четой, жили чистыми надеждами и никогда, казалось, не могли докатиться до заурядной жизни и скудных недель. Когда же, подумалось ей, в какой момент детства возникла в ней нелюбовь к матери?
По улице Пти-Сен-Жан она вышла на площадь Сен-Рок, где церковь в своем ларчике из пористого камня ловила утренний свет. Хозяева бистро выносили столики на улицу, поднимали знамена зонтиков, и она прошла среди стульев, потом вдоль железной решетки, скрытой под жасмином. В те семь лет, что отделяли рождение Альбена от рождения Жонаса, Фанни знать не знала, насколько каждая из их жизней сталкивала Армана с тем, чем он быть не мог. Появление на свет детей закладывало основы семьи, но оно же одновременно предвещало ее распад. Арман не мог быть отцом, Фанни наконец это поняла. Нет, она не сомневалась, что он хотел этого, радовался, когда они родились, но знала теперь, что он был неспособен взять на себя эту роль. Как могла она описать Жонасу те годы, которых он не прожил, время, когда Альбен и она не боялись отца? Она почувствовала себя лживой и подлой, как бывало, когда она судила Армана, эту связь, которую не могла, но так хотела разорвать.
На улице Аржантери в тени фасадов прохлада немного успокоила ее, и Фанни постояла, держась одной рукой за стену, переводя дух и собираясь с мыслями. Город, казалось, возвел против нее какое-то невидимое препятствие, и она боролась, чтобы идти вперед. Отец, вспомнилось ей, уходил без всякого повода, оставляя Луизу с Жонасом, тогда новорожденным, и она, точно наяву, увидела младенца, спящего рядом с матерью на диване, и свет от телевизора – она выключала звук и смотрела картинки, как зыбь на стенах. Она сначала встревожилась, что Арман не вернулся с рыбной ловли, как обычно, потом не без оснований заподозрила, что он пьет и шляется по кафе Сета. Фанни представляла себе это так; Луиза же поверила в существование любовницы, когда он просыпался и выскальзывал в ночь. Что она знала? Никогда они об этом не говорили и никогда уже не поговорят. Каждая из них владела частицей Армана, на которую обе наложили обет молчания. Луиза не спала ночи напролет, и дети находили ее, вернувшись из школы, задремавшей на кровати, Жонас тихо лежал у нее под бочком. Когда уходы Армана стали привычным делом, она уцепилась за Жонаса, как будто должна была отныне жить только для него одного. Она стала холодна с Альбеном и Фанни. Не то чтобы равнодушна к ним, просто отдалилась, словно разочаровалась. Когда они обращались к ней, она отвечала с ленцой, удивляясь, что они здесь, а если один из них упрекал ее за это, повторяла, что Жонасу отдано все ее время и внимание, а они уже достаточно большие, чтобы это понимать. От того лета у Фанни осталось воспоминание о походе в порт. Она держалась за него, борясь с глухим молчанием, в котором замкнулся отец, и безразличием Луизы, с каждым днем все более ощутимым.
Она долго бродила по городу. Враждебность витрин держала ее на расстоянии, она рассеянно шла навстречу толпе, спешащей заполонить улицы и задержать ее. По улице Бра-де-Фер она вышла на улицу Лож, потом на площадь Жана Жореса. Проблеск воспоминания озарил новым светом одну прогулку по пляжу.