В комнате голова Жонаса лежала на коленях Хишама. Он был за много световых лет от того вечера, воспоминание неуверенно колебалось, но огонек горел, несмотря на минувшее время. Этот язычок пламени вел ребенка, которым он был, и, как многие другие, освещал своим светом его жизнь. Жонас знал, что сказал бы Хишам, его мать, да любой разумный человек: отец любил его на свой манер. Мог ли он упрекать его за несовершенство его натуры? Но все они не знали, чего Жонас не мог ему простить: что тот был жалким тираном, поверженным, пусть даже его ненависть уступила место – время лечит, – горькой жалости, глубокому презрению. Арман, сам того не желая, вдохнул силу в своего сына. Жонас был обязан ему тем крепким и честным мужчиной, которым он стал и от которого теперь не отрекся бы ни за что на свете. Павла же Жонас никогда больше не видел. Еще долго он представлял его себе на борту траулера, исхлестанного ветрами Северного моря, с лицом в каплях водяной пыли; моряк плыл к трем чудесным белокурым девочкам.
Фанни
Она пила чай, откинувшись на диванчик. Мартен завтракал, с головой уйдя в изучение описания на коробке хлопьев, содержимое которой он время от времени подсыпал в чашку с молоком. Она слышала шаги Матье наверху. Они с сыном не разговаривали за завтраком, так что она могла вволю разглядывать в это субботнее утро то черты его лица, которое трехдневная щетина с еще редкими волосками делала невзрачным, то розетки на плитке пола. Матье в этот день работал. После гибели Леа он говорил, что нашел в своей работе рекламщика чем занять ум, чтобы больше не думать о дочери. Больше не думать о дочери, вот она, пропасть, которая все ширилась между ними. Фанни знала, что у него это не получилось и никогда не получится, – как бы он мог, когда все вокруг них будто кричало памятью о девочке? – но что Матье выбивался на этом из сил вот уже больше десяти лет, было ей невыносимо. Может быть, ее мужу удалось, а она ничего об этом не знала, начать новую жизнь? Она никогда не пыталась бороться с его отлучками, а теперь было слишком поздно. Фанни было известно обо всех связях Матье за эти последние годы, но она так и не смогла испытать из-за этого ни боли, ни обиды. Она знала, что Матье избегает ее, и не держала на него за это зла. Гибель Леа остановила ее жизнь; она была на обочине и смотрела на проходящий поезд, не имея сил попытаться вскочить в вагон.
Фанни взглянула на Мартена, на его движущиеся челюсти, и поняла, насколько сын, единственный оставшийся у нее ребенок, тоже стал ей чужим. Это был молодой человек двадцати двух лет. Она ничего не понимала в его делах, в сферах его интересов. Его тело казалось ей тайной, его запах давно уже был не ее. Она принюхивалась к нему, когда засовывала грязное белье в барабан стиральной машины, и стояла неподвижно в подвале с мятой простыней в руках, внезапно охваченная смятением, ничего не узнавая в этом душке самца. Она должна была бы, по всем моральным принципам, подарить сыну всю любовь и нежность, которых не смогла и никогда уже не сможет дать дочери. Но Фанни скоро поняла, что это невозможно. Леа начисто выкорчевала из нее способность жить для других, жить для себя. Ей часто казалось, что она гостья в чужой жизни, дочь не отпускала ее, и она смотрела на Матье и Мартена с бесконечно горестным чувством, что они от нее удаляются. Она измучилась, протягивая руку, на которую они не могли разглядеть и намека. Они занимали только общую реальность, их тела жили бок о бок, и все же Фанни была не с ними. Она существовала в другом мире, в смутных лимбах, взросших на отсутствии Леа.