И тут смешливая девица, пудрившая нос, заметила его в зеркальце своей пудреницы. Что ее толкнуло? Но только она резко повернулась к нему с пуховкой в руке: «Помни, — сказала задира, стряхивая облако пудры в эту, по-видимому слишком серьезную для нее — и для такого места — физиономию, — помни, что ты — прах и в прах возвратишься».
Благодать находит своих избранников где угодно, даже в кабаре, вечером на масленице. Редко, однако, она появляется из пудреницы. Проказница никогда не узнала о последствиях своей «шутки». Она увидела только, как незнакомец, столь мило напудренный ее стараниями, повернулся на каблуках и исчез в темноте. Откуда ей было знать, что ее взмах пуховкой навсегда отправил в монастырь молодого человека, который собирался танцевать?
* * *
Многим родителям, впрочем превосходным, кажется, будто они теряют свое дитя в тот самый момент, когда оно находит себя; и ему лучше признаться в карточных долгах и в шести любовницах, чем в призвании к траппистскому созерцанию.
Когда молодой Робер, работавший художником в весьма легкомысленном еженедельнике, поделился с родными своим намерением поступить в Ситó, вся семья испустила крик ужаса. Выдвинули одну за другой обычные гипотезы, которые все оказались ложными, после чего заговорили о «приступе мистицизма» — юношеской болезни, которая, как всем известно, проходит сама собой, если только ее не лечить; затем о «Бегстве от жизни», с большой буквы, — последней увертке любителя богемы, неспособного пробить себе дорогу и предпочитающего вставать в два часа утра на богослужение вместо восьми часов — на работу в конторе. Призвание — загадка (и всегда будет ею) для мира, чья враждебность по отношению к высшим формам религиозной жизни, разумеется, не смягчилась с той давней поры, когда Фома Аквинат писал страницу за страницей, убеждая христианские семьи не чинить препятствий освящению своих детей.
Молодой Робер был очень огорчен подозрением, будто он складывает оружие там, где в блистании своего обращения он видел чудесное новое начало. Ему было безразлично, что недооценивается его характер, но ради траппистской чести и ради истины он не хотел, чтобы его решение казалось жалкой неудачей человека слабого духа, тревожно ищущего себе пристанища. Он собрал свои сбережения и отправился с приятелем в Марокко. Друзья купили участок, строили, поднимали целину, были каменщиками, земледельцами, дровосеками, вели суровое существование бедных колонистов и не жалели сил, так что после двух лет упорного труда урожай обещал быть богатым. Однажды днем товарищи поднялись на холм, откуда открывался вид на все их владения, и поздравили друг друга с успехом. Для одного это было начало материального благосостояния, для другого — право отречься от него.
Доказав, что Траппистский орден не есть окончательный провал мазилы любовных рисунков, истощившего свое озорство, молодой Робер передал свою часть общего имущества компаньону, сел на самолет и снова перелетел море. Два года жизни колониста и успех его предприятия не изменили его решения.
Прибыв в Дижон, он счел уместным «похоронить холостяцкую жизнь», и поскольку он был, как мы видели, не из тех, кто делает вещи наполовину, он предал ее земле по всем правилам. Перед тем, как исчезнуть, художник в нем потребовал «последнего стакана» осужденного; на следующее утро он звонил у ворот Ситó, выкуривая последнюю папиросу.
С тех пор прошло более двадцати лет. Сейчас у молодого Робера серебрятся края тонзуры, и что вам еще сказать? — он, разумеется, улыбается. Траппистский монастырь, одно название которого вызывает в представлении устрашающие образы смерти, всегда являл мне лик чистого чада Благодати.
Глава IX
Картезианцы
Из двух дорог, ведущих к Большой Шартрезе, более живописна та, которая идет от Шамбери, вдоль русла Гийе-Мор, между двух стен, покрытых буком, лиственницей, елью — последний ряд их поднимается в небо на громадную высоту, как стрелы и башенки темного собора.
«Нет на свете, — говорит Стендаль, — другой столь прекрасной долины».
Это не долина, это скалы, рассеченные мечом. В этом ущелье, которое наполнено низким звучанием потока, дневной свет разбивается на тысячу осколков, прицепленных на верхушках деревьев, выступах скал, или тонкими капельками блистающих на колеблемой ветром листве. Мало-помалу дорога отходит от потока, над которым она нависает, углубляется в лес, возвращается на свет и изредка внезапно обрывается у подножия скалы. Путешественнику кажется тогда, будто он провалился на дно гигантского колодца. Подняв голову, он видит небо маленьким кусочком голубой материи, развевающимся на верхушке мачты; стенки того и другого берега сомкнулись вокруг него, сплетясь ветвями деревьев, не представляя даже намека на проход. Невольно прибавляешь шагу, и дорога открывает свой секрет: она пробирается под скалой, либо проскальзывает в скрытом туннеле, за которым открываются новые колодцы, новые светлые промежутки, которые, медленно расширяясь, идут до просторных холмов Пустыни Большой Шартрезы, и тут, наконец, открывается монастырь — безмолвный град на краю снегов.