— Что такое вера?
— Вера, — скажет нам первый встречный, — это то, что воздвигало из земли соборы и позволяло им вырастать с наименьшим количеством контрфорсов до высот, неведомых гало-римским каменщикам.
Вера — это древний рецепт свода на перекрещенных стрелках, заброшенный со времени изобретения бетона. Для того, чтобы строить, вера больше не нужна.
— Что такое вероучение?
— Католическое вероучение — это дисциплинарное помещение для бродяжничающих умов, мрачная тюрьма, где ценой мелких унижений, обысков и надзора они, понурив голову, обретают спокойствие и безопасность заключения.
— Догматы веры?
— Ограничения, наложенные на человеческий разум, которому вероучение раз и навсегда сказало анафематствующим голосом: «Дальше — ни-ни!»
Сравнения этого маленького атеистического катехизиса не совсем неверны, но в прямо противоположном смысле. На положение заключенного в камере похоже наше положение в этом мире, а вероучение-то и есть окно; и если Церковь когда-либо прикладывала руку к стенам нашей тюрьмы, то лишь для того, чтобы сделать в ней отверстие. Атеист не пробивает стену, чтобы взглянуть наружу, а затыкает отверстие в наивной надежде забыть, вместе с внешним миром, и о своей тюрьме. Смелость разума заключается не в том, чтобы «вырваться за пределы вероучения», а в том, чтобы достичь их, и ересь навлекает на себя осуждение церковной власти не за свои дерзания, а за свою робость; ни один еретик никогда не придумал ничего смелее догмата Воплощения, но многим из них недоставало интеллектуальной силы, необходимой, чтобы его постичь, и они или почитали человека, или поклонялись Богу там, где Церковь видит и провозглашает Бога, ставшего человеком.
Не понимая таким образом веру, мы очень плохо понимаем тех, кто ею живет, и, связывая ее с некой формой отжившего искусства, мы думаем найти под гулкими сводами наших аббатств не живых монахов, а окаменелости.
* * *
Однако монахи еще существуют! И не только в тени монастырей, где незримый свет созерцания хранит их души в собранности и тишине, но и по всем дорогам, на всех путях, которые они-то порой и прокладывают, пользуясь ими часто в последнюю очередь, одетые в белое, черное или коричневое, бородатые или бритые, обутые во францисканские сандалии или в иезуитские ботинки, вооруженные четками или крестом; они, по-видимому, совершенно не чувствуют себя потерянными в век Эйзенштейна, они передвигаются на пару или нефти, как мы с вами, пересекают на самолетах моря и с развевающимся по ветру капюшоном и мантией ткут вокруг Земли крепкую, частую сеть монастырей, школ, госпиталей и религиозных и социальных заведений, порванные звенья которой неустанно связываются вновь изо дня в день — или из столетия в столетие, — что и делает католическую и апостольскую Церковь (столица — Рим) самой значительной духовной силой всех времен.
От августинцев-отшельников до миссионеров Святого Семейства одно только перечисление Орденов занимает несколько страниц в «Аннуарио Понтифичо» — Папском ежегодном справочнике — и, говорят, один только Секретарь Конгрегации по вопросам Орденов, управляющей тремястами тысячами монахов и восемьюстами тысячами монахинь христианского мира, знает полный их список, а также способен припомнить одеяние таких, как «антонинцы святого Гормисдаса».
Действительно, вещь странная и приводящая в замешательство туристок: приглядевшись к роли Секретаря, замечаешь, что пополнение рядов его армии вовсе не сокращается неуклонно по мере удаления от средних веков, а остается постоянным за всю историю, как будто необходимое и достаточное количество «соли земли» было раз и навсегда определено таинственным постановлением свыше. Кривая статистики неровная, но не проявляет никакой общей тенденции к понижению. Ритм возникновения новых очагов остается ровным, ненарушимым среди войн и революций; подобно тому, как эпидемия выявляет самоотверженных, так, по-видимому, справедливый закон компенсирует шатания нравов или идей умножением благочестивых призваний; и в то время, как завоеватель, политик, социальный пророк думает, что колеблет равновесие сил и направляет историю, невидимая рука незаметно восстанавливает равновесие.
Конечно, сейчас не времена больших монашеских урожаев Средневековья; но если бы упадок Орденов подчинялся законам, которые управляют падением отживших институтов, на земле уже не осталось бы ни одного монаха. Победила бы коалиция Реформации и Возрождения, очаги монашеской жизни погасли бы один за другим, Революции не пришлось бы бороться с иными «суевериями» кроме своих собственных, а Наполеону не пришлось бы сообщать нам, что он относится враждебно к возвращению монашествующих, т. к. «монашеское самоуничижение разрушительно для всякой доблести, всякой энергии и всякого правительства». Сама обстановка, за отсутствием какого бы то ни было кандидата на затвор, избавила бы нас от этого бравого афоризма, высказанного вскоре после брюмерской суматохи, когда представители гражданской доблести выпрыгнули из окон и скрылись в чаще парка Сен-Клу при появлении усатой гвардии (память о монахах — мучениках Террора — также была еще совсем свежа).