— Помню, помню… Было всё это… было, — вздымая руку выше головы, весь просияв, сказал Марей. Что-то необыкновенно торжественное было в его позе и в его тихих, но твёрдых словах: «Помню… Это… было».
Краюхин и Софья невольно встали.
— Что вы вспомнили, Марей Гордеич? — осторожным голосом, боясь нарушить течение воспоминаний старика, спросил Краюхин.
— А то вспомнил, сын мой, на что ты меня сам надоумил. Бывал я в вершине речки Кривой. Плавал туда со скитской братией за рудой. Возил её потом в Высокоярск.
— На литейный завод купца Кузьмина? — Софья смотрела на Марея расширенными глазами
— На литейный завод купца Кузьмина, — подтвердил Марей. — Был там инженер, немец…
— Фон Клейст? — спросила Софья.
— Он. Фон Клейст… Я, как сейчас, его помню. Седой, в золотых очках, с толстой тростью в руках. Барин!
Краюхин одарил Марея таким взглядом, в котором было всё: и восторг, и преклонение, и растерянность… Так и казалось, что Краюхин бросится сейчас к старику и сожмёт его в своих молодых, сильных объятиях.
Но Ульяна опередила Краюхина. Послышался её звонкий голосок:
— Дедушка Марей Гордеич! Наши люди никогда вас не забудут! Никогда! — Она схватила старика за руку и прижала к своей щеке.
2
Сон не приходил. Стоило закрыть глаза, как сейчас же в непроницаемом мраке возникали стены ямы, извилистые траншеи, квадратные площадки, очищенные от таёжного бурелома. С ярой назойливостью лез в глаза проступавший над самым дном ямы, отчёркнутый снизу глиной, а сверху разноцветной галькой крепко спрессованный слой песка, пересыпанного чёрной примесью.
Краюхин ворочался с боку на бок, сердился сам на себя. «А, чёрт её побери! Но хватало ещё бессонницей заболеть!» Он часто курил, выходил дважды на воздух, но, заслышав беспокойные вздохи Ульяны в соседней палатке, спешил обратно.
Уснул он поздно, а проснулся на рассвете. Побаиваясь шумом разбудить людей раньше установленного времени, он на цыпочках осторожно прошёл мимо палаток к реке, умылся наскоро и отправился на раскопки.
В голове его в такт шагам звучали всё те же слова, которыми он бредил всю ночь: «Слой песка, слой песка, слой песка».
На траву выпала обильная, крупная роса. Сапоги и брюки его стали мокрыми. Капли падали с веток деревьев на фуражку, попадали на лицо и даже за воротник гимнастёрки. Он выломил палку, пошёл медленнее, ударяя по веткам деревьев, сбивая с них воду.
Но вот ему показалось, что позади него захрустел валежник. Он на секунду остановился, послушал и пошёл дальше. Ружьё висело на плече. Он ощупал его ложе, словно убеждаясь, на месте ли курки.
Валежник захрустел снова, и на этот раз это не было обманом слуха.
— Эгей! — негромко крикнул Краюхин, снимая с плеча ружьё.
— Это я, Алексей Корнеич, — виноватым тоном проговорила Ульяна.
— Ты что за мной шпионишь? Спала бы себе сколько влезет, — строго сказал Краюхин. Но строгость была только в голосе. Карие глаза искрились радостью, на губах трепетала ласковая улыбка. Он снова повесил ружьё на плечо, протянул руки навстречу Ульяне, обнял её.
— Ах, Уля, Уля! — со вздохом произнёс он, целуя её в глаза и в губы.
— Что Уля? — встрепенулась она.
— А то Уля, что взяла ты меня в полон, как слабовольного, уставшего солдата. И теперь что мне делать? С тобой мне хорошо и радостно, а без тебя и худо, и тоскливо, и тошно…
— А вы что, недовольны?
— Конечно, недоволен! Разве до любви мне, лохматому медведю, таёжному волку, одинокому филину? Что ж у меня, других дел нету?
Она хотела обидеться, но посмотрела ему в лицо и от счастья на миг зажмурила глаза. Он говорил: «Конечно, недоволен!», а глаза, губы, брови, лоб, даже отросшие, выбившиеся из-под фуражки густые волосы как будто кричали: «Счастлив! Счастлив!»
Не в силах изобразить даже притворную обиду, она прижалась к нему, обхватила его за шею, шептала:
— И какой же ты родной мне! Какой родной!
Испытывая от её горячего порыва наслаждение, он говорил, говорил ей какие-то ласковые слова, дивясь тому, откуда они приходят ему на ум.
— А почему ты сегодня ночь не спал? — спросила Ульяна.
— А почему ты не спала?
— А потому, что за тебя беспокоилась.
— Ну, это ты зря! Так тебе совсем покоя не будет. А станешь моей женой — и вовсе загибнешь. А не спал я, Ульяшенька, потому же, почему тороплюсь сейчас на раскопки. Песок…
И он рассказал ей, что при тщательном осмотре, какой они с Софьей производили на раскопках, он в одном месте заметил спрессованный слой песка с чёрной примесью. Он не задержался на этом месте, увлечённый разгадкой происхождения ям и находками в них, но вчера, когда всё снова и снова передумал, этот слой песка вспомнился ему, и вот он спешит туда.
— А вдруг это то самое, что мне кажется? Ты знаешь, что это будет? Это будет событие!
Она поняла только одно: он захвачен какой-то важной мыслью, он торопится, а она его задержала.
— Ну, пойдём скорее, — воскликнула Ульяна, загораясь уже знакомым ей чувством готовности быть с ним, помогать ему во всем и всюду, не щадить себя ради его большого дела.
Они быстро дошли до раскопок и спустились в яму. Первые лучи солнца, скрытого ещё за лесом, осветили утреннее чистое небо потоками яркого света, разлились по всем закоулкам обширной ямы.
— Вот он, этот слой песка! — сказал Краюхин и показал рукой куда-то в угол.
Он лёг на бок, чтобы лучше рассмотреть изгибы и направление этого слоя. Ульяна опустилась на колени возле него, старалась всмотреться в земляную стену, но стена эта была пёстрой, наподобие бумажного листа, исчерченного разноцветными карандашами. Она смотрела, смотрела, но так и не поняла, какой же слой земли больше всего интересует Краюхина.
Вдруг он торопливо повернул к ней голову, спросил:
— Ульянушка, ты не помнишь, обвалы какие-нибудь есть тут, по берегу Таёжной?
— Есть, конечно! В километре отсюда Таёжная вплотную прижимается к Тунгусскому холму. Тут, знаешь, какой яр? Метров тридцать, если не больше. Ты что, забыл?
Краюхин вскочил с такой поспешностью, что Ульяна и моргнуть не успела, а он уже выбрался наверх.
— Пошли!
Она была лихой таёжницей и умела ходить по тайге так быстро, что даже отец удивлялся. Но сейчас она отставала от Краюхина. Он, как пловец, размахивал руками, разгребая перед собой ветки деревьев, прыгал с колоды на колоду, сокрушал своими сапогами завалы хрупкого, как стекло, таёжного сушняка. Она была уверена, что на кромке яра он задержится, дождётся её. Но Краюхин ждать не мог. Он находился в том состоянии крайней увлечённости своей мыслью, когда всё остальное перестаёт существовать.