Но спеть он не может — нет голоса. На войне парень был контужен, и с тех пор не возвращается к нему дар речи. Эх, разве заменит гармонь живой голос?! Но всё-таки…
Парень склоняется к гармони, пальцы его напряжены, лицо сосредоточенно; весь его вид таков, словно он хочет, чтоб гармонь заговорила вместо него человеческим голосом: «Ну говори же, говори!» Нет! Звенит гармонь, рассыпает над рекой тонкие, прозрачные переборы, а заговорить словами не может.
Звуки гармони разносятся по деревне, волнуют кровь в молодых сердцах. На берег торопятся двое парней. На них шевиотовые костюмы, жёлтые штиблеты, вышитые рубашки, всю войну пролежавшие в сундуках.
— Привет, дружище Станислав! — говорят парни гармонисту.
Гармонист сжимает мехи, кивком отвечает на приветствие парней. Ветерок, долетающий с просторов луга, шевелит рыжий чуб на крупной голове Станислава.
— Ты что ж не на пасеке? — спрашивает гармониста один из парней.
Тот снимает руку с перламутровых пуговок басов, ожесточённо трёт ладонью мясистое, в бронзовых конопатинках, вспотевшее от напряжения лицо.
— А, ясно — приходил в баню! — догадываются парни и садятся на брёвна рядом с гармонистом.
— Сыграй-ка нам про матроса, который тоскует по милой. Мы подпоём, — просят парни.
Гармонист согласно моргает глазами, трогает гармонь, и она выводит мелодию, полную тоски и гнева. Парни, обнявшись, поют. Один — солидным баритоном, другой — звонким, как колокольчик, тенорком.
Нет, не усидеть на месте от такой песни, будь хоть по горло завален работой! Не проходит и получаса, а на яру уже пестреет толпа. Станислав окружён плотной стеной ребятишек и молодёжи. По лбу его скатываются крупные капли пота, и пальцы, немея от усталости, извлекают неверные звуки.
— Спасибо тебе, Станислав, за почин! Отдыхай! На смену пришли новые гармонисты.
В разгар пения кто-то вспомнил:
— Жалко нету Ули Лисицыной. Без неё наш хор, как птичий мир без соловья!
— Послать бы за ней кого-нибудь из ребятишек.
— Сама прибежит.
И опять над рекой слышится дружное пение, перекрывающее все звуки, живущие сейчас под солнцем: шелест речных вод, трели жаворонков, свист ветра под крыльями птицы, жужжание шмелей.
Песня уносится вдаль, к становьям рыбаков и охотников, приютившимся по берегам озёр, рек, ручьёв неохватного взором Улуюлья.
Вдруг слышится громкий возглас:
— Стой, ребята! Чудо!
Обрывается песня на полуслове, гармонист снимает пальцы с ладов, не дотянув такта. Все озадаченно смотрят друг на друга, озираются. Первые мгновения никто ничего не понимает. Потом все поворачиваются к реке.
По ступенькам на яр подымается высокий костистый старик. Ветерок играет его длинной седой бородой, ворошит кудрявые волосы. В руке у старика посох. Он так отполирован, что отливает блеском, будто покрыт лаком. Видно, немало походил с ним старик по белому свету. Одежда на старике не новая, но и не ветхая: сапоги с длинными голенищами, просторные чёрные брюки, синяя сатиновая рубашка под пояском. Голова ничем не покрыта. За плечами котомка с лёгкой поклажей. Старик не мареевский. Но откуда он взялся? Не было ещё случая, чтоб мареевцы просмотрели кого-нибудь на реке. Истинное чудо!
— Уж не с неба ли он свалился?
— С лодкой?
— Лодка для отвода глаз.
— А может быть, это, ребята, водяной чёрт?
— Всё возможно. Вышел, вишь, обсушиться!
Живут в Мареевке фантазёры, сочинители. Подвернись им только подходящий случай! Они столько навыдумывают, что люди потом годы будут биться над тем, где правда.
А старик поднимался по ступенькам всё выше и выше. Вот он остановился, перевёл дух, взглянул на реку, на яр, потом поднял голову и посмотрел на толпу.
— Ты откуда, дедушка, к нам прибыл? — перебивая друг друга, бросились к старику мареевцы.
Он слегка наклонил голову, спокойно, с торжественностью в голосе сказал:
— Здравствуйте, добрые люди!
— Ты кто? Ты откуда, дедушка, взялся? — начали опять спрашивать со всех сторон.
Старик поднял худую, испещрённую жилами руку, как бы призывая людей к спокойствию. Он тяжело дышал. Грудь его высоко вздымалась, в горле булькало и хрипело. Он смотрел на деревню, щуря глаза, будто припоминая что-то.
— А что, Семён Лисицын живой? — спросил старик.
— Хватился! Его и кости давным-давно уже сгнили, — ответили из толпы.
— А сын живой?
— Живой Михаила. Вон его дом.
Старик пошёл напрямик через поляну. Люди отстали, рассыпались по берегу. «Какой-то приятель Лисицыных. Их видимо-невидимо у Михайлы», — решили мареевцы.
2
Когда старик вошёл в дом Лисицыных, Ульяна сидела в горнице перед зеркалом и расчёсывала длинные русые волосы.
— Мир дому сему и благоденствие! — напевно произнёс он сильным, густым голосом.
Ульяна от неожиданности вздрогнула, вскочила, кинулась в прихожую. Старик показался ей до того старым и дряхлым, что Ульяне стало страшно. Но она быстро овладела собой и, заметив, что вид у него крайне утомлённый, схватила из угла табуретку и пододвинула к нему.
— Спасибо тебе, дочка. Водички бы ещё ковш испить, — опускаясь на табуретку, попросил старик.
Ульяна вышла в сени и принесла воду. Старик пил жадно, но не спеша.
— А Михайла-то дома, голубушка? — возвращая блестящий, из облуженной жести ковш, спросил старик.
— Он, дедушка, вместе с мамой поутру на озёра сети смотреть ушёл. К обеду вернётся.
Ульяна решила, что старик немного отдохнёт, подымется и уйдёт, но тот, помолчав, сказал:
— Ты позволь мне, голубушка, прилечь на лавку. В сон меня что-то клонит.
— Лучше вот сюда, дедушка, тут удобнее, — показала Ульяна на отцову деревянную кровать, стоявшую в углу.
Старик встал, бережно поставил у стены свой посох и стащил сапоги, наступая ногой на ногу. Котомку он положил в изголовье, за подушку.
Ульяна ушла в горницу, села опять перед зеркалом, и пальцы её замелькали в прядях волос.
До неё доносилось прерывистое, тяжёлое дыхание чужого человека. Оттого, что она была в доме одна с незнакомым стариком, ей стало жутко. Она открыла окно, чтобы позвать кого-нибудь из девушек. На улице было пусто. Все ушли на яр, где час от часу становилось многолюднее и веселее.