— Мам, ты не спишь? Мам, чего нам делать с фашистом? Ты сказала, что он, может, вовсе и не мертвый.
— Спроси у бабушки.
— Он мертвый, внучек, как же иначе, ты ведь сам видел, старшина два раза в него выстрелил. Завтра утром, когда станет светло, ты сможешь сосчитать гильзы. Он дважды мертвый, этот фашист. А то и трижды. Мы возьмем санки. Мы увезем его подальше. И пусть дикие собаки его хоронят. Еще до того, как станет светло.
— Мама, ты слышала? Еще до того, как станет светло.
— Слышала, слышала, что ты все повторяешь, как попугай. Я возьму свою винтовку. Мне без нее нельзя. А бабушка пусть расскажет тебе сказку про Ивана — крестьянского сына и злого Кащея.
Полночь все еще не наступила. Когда зимнее небо затянуто облаками, ночь начинается, минуя вечер. У кого был замутнен рассудок, тот теряет чувство времени. Рёдер набил картошкой мешочек для хлеба. Когда мешочек бывал пустой и обмякший, Рёдер носил его на ремне под шинелью. Для тех же случаев, когда у мешочка раздувались бока, вот как сейчас, Рёдер держал в запасе лямку от противогаза, чтобы носить мешочек через плечо. И понесет он его под шинелью, не поверх, а именно под, хотя полный мешочек поверх шинели носить куда сподручней. Но поверх шинели картошка по дороге замерзнет, а Рёдер — человек предусмотрительный. У кого впереди долгая дорога, тот должен обо всем подумать. О дорожном рационе, о самой дороге и о том, куда ведет эта дорога. Итак, куда же она ведет? Вот уж на этот счет сыну моего отца беспокоиться нечего. Была бы голова на плечах, найдется и дорога. А где есть дорога, там есть и пункт назначения. Возможно, они схватят меня посреди степи. Местные жители — чужака, и вдобавок крайне подозрительного чужака. Значит, коль скоро ты и без того подозрительный, не надо подозрительно себя вести. Надо позволить себя задержать, не пытаться спастись бегством, не оказывать сопротивления. Надо вести себя как человек, который пришел сдаваться. И не иметь при себе оружия, даже если и попадется какое-нибудь по дороге. Кто, будучи чужаком, в военное время не имеет при себе оружия, тот уже считай, что сдался. Тот все равно как враг без зубов. Или, скажем, как немецкий солдат, мимо которого прокатилось наступление русских и который с тех пор, словно отшельник, бродит по этой богом забытой степи. Звать меня Хазе.
Ах да, буквы на шинели. Они говорят другое. И наведены несмываемой краской. Мало ли что буквы. Нашел шинель в степи. На разбитом снарядами фольварке. Там был еще такой каменный домик, хорошо сохранившийся. Так он, по крайней мере, выглядел издали. Если захотите проверить, вы найдете там двух женщин, гражданских, и одного ребенка. И все трое подтвердят, что я сказал правду. Недалеко от их дома расстреляли одного военнопленного. За утайку оружия. Труп так и остался лежать.
Да, но плешь? С какой стати солдат, отбившийся от своей части, будет выстригать себе плешь, когда на дворе зима? Господи, да плешь выстригли наши санитары. Из-за вшей. А потом волосы так и не отросли. На голове-то все время была стальная каска. А пот, который вечно собирается под каской, он действует на корни волос, как ртуть. Человек с бородой и плешью всегда смахивает на придурка. А кто смахивает на придурка, да вдобавок говорит, как придурок, за такого всегда кто-нибудь заступится. Придурки не подвластны закону. А если не подвернется ни одна живая душа, чтобы меня заарестовать, всегда можно ненароком выйти на какого-нибудь часового, какую-нибудь комендатуру. Главное, я не Мартин Рёдер. Я Карл Рёдер. Я — мой брат, свинья эдакая. Пожалуй, самое подходящее для меня направление — это юго-восток, В сторону Сталинграда. Ох, и далек ты, обратный путь на родину, ох, до чего ж далек.
Как это пелось дальше в одной песне? Сгорбясь, евреи по свету бредут, сегодня там, а завтра тут. Один только раз люди живут, живут, пока не умрут… Вот как оно пелось… Сперва Польша, а потом Франция, Балканы и, наконец, Россия. А теперь ты и сам еврей, вечный жид. Ты уж не серчай на меня, Бромбергер, ты был неплохой человек. Бился-надрывался со своей лошадкой и своей тележкой. И все по деревням колесил, все по деревням, от Польши до Нижней Силезии. По скверным дорогам, летом и зимой. Правда, люди тебя не обижали, так ты ведь и сам в жизни мухи не обидел. Покуда человек жив, покуда не свихнулся окончательно, он меняется в лучшую сторону, вот как говорил Бромбергер. Ну, не шуми, Мартин! Дрозд смеется, умирая. А сейчас темней, чем я думал. Собственной руки не видать. Глаза ваши откроются, сказал змей. Откроются ли, нет ли, а палочку раздобыть не мешало бы. Всего бы лучше дубовый сук. И от собак хорошо. Можно пропороть ей шкуру, если набросится. Нет, без дубины он и шагу не сделает. Коли у кого голова не варит, пусть за нее ноги отдуваются. Перед домом, помнится, лежали дрова, которые мы им привезли. И среди них пара отличных плах. Прямо как коньковые брусья, нетесаные, прямые, не слишком тонкие, не слишком толстые, круглые и ухватистые.