Так сказать, у забора, будь при доме забор, офицер остановил свою лошадь, красивую и сильную кобылу. Он оставался в седле, Рёдер держался на предписанном расстоянии. Однако он слез со своего коня, с неоседланного жеребца, и взял его под уздцы. Он сделал это, чтобы легче совладать с жеребцом и еще потому, что не желал в подражание офицеру подъезжать к забору, оставаться в седле, глядеть, как работает женщина и при этом высокомерно молчать. Он, Мартин Рёдер, может быть, тоже не прочь поважничать, не прочь продемонстрировать мужское превосходство, но только не здесь и не сейчас. Для него все игры между мужчиной и женщиной, все светлые и все темные, были сыграны раз и навсегда.
Женщина взяла полуобуглившуюся толстую балку, которую собиралась расколоть с помощью клина и колуна, и положила ее поверх тонких поленьев. Господи, женщина, да поленья-то будут пружинить. Брось лучше эту балку на снег, снег пружинить не будет. Разве что тебе придется стать на колени. Да, да, придется на колени, если ты непременно хочешь управиться одна. Только почему ты хочешь одна? Почему не кликнешь на подмогу свекровь либо сына? Мальчик мог бы держать клин, пока клин не войдет в дерево. Конечно мог бы. Вот ты и правую руку вынула из перевязи. Ну да, я знаю, когда одна рука в повязке, человеку трудно сохранить равновесие. А левая плохо работает колуном, нет настоящего удара. Ты привыкла правой. Вот и я также. Но чтобы два человека в один и тот же день оба повредили себе правую руку, этого почти никогда не случается. Знаешь, если тебе мешает повязка, сними ее и брось. Женщина, женщина, да как же ты разгорячилась. Прядь волос, которую ты смахиваешь со лба, то и дело падает обратно, потому что стала тяжелая от пота. Отдохни. Ступай в дом. Попей. Только не холодного. А этот тип пусть так и стоит у забора. Чего ему вообще здесь понадобилось? Ты только погляди на него! Так нельзя! Не позволяй ему так вести себя. Он, изволите ли видеть, выражает презрение. А какое у него право презирать? Тебя — никакого. Надо мной он сперва издевался, потом дал поесть, потом допытывал. Вот он какой. Вот какой. Ступай, наконец, в дом, женщина. Он ведь уже добился, чего хотел. Ты начала нервничать. Если ты войдешь в дом, он уедет со мной вместе. Он хоть и черт, но все-таки не зверь. Тогда вопрос для всех решен. Меня возвращают в лагерь. Я этого не боюсь, я так и сказал. И работать я умею. Ты же получишь лошадь. Она тебе нужна, и он ее тебе оставит, обжору, жеребца, красивую лошадку. Ступай домой, женщина. Ты уже сполна уплатила за конягу.
Резко взяв с места, кобыла вытянула шею. Резко остановись, осела на задние ноги. Офицер еще раньше соскочил с седла. Женщине он перебросил поводья. Женщина их подхватила. Едва офицер галопом поскакал к ней, она сразу выпрямилась, словно только того и дожидалась, когда же он подъедет и даст ей подержать поводья. Всего лишь подержать поводья, чтобы ему спокойно пройти в дом и без помех перетолковать с ее свекровью. Про несамостоятельную женщину посторонний человек должен сперва поговорить с родителями, богоданными либо назваными. И не затягивать разговор. По всей форме, что я тоже одобряю. Без околичностей. А женщина может тем временем высказать свое мнение лошади. Лошадь всегда с милой душой выслушает человека. Косматая собака скачет вокруг женщины и вокруг лошади. Когда собаки начинают думать, они теряют рассудок. Особенно когда они думают, будто должны выражать радость. У лошадей большая душа. Ты это ей так и скажи, женщина. Лошадь тебя поймет.
Офицер вскоре вышел и взял поводья из рук женщины. Пленному же он подал знак — кивнул в сторону навеса, — чтобы тот подождал его. Ведя лошадь под уздцы, офицер с женщиной двинулся в степь. Он шел как раз в том направлении, откуда примчался Рёдер перед тем, как для него начался наконец завершающий этап познания и постижения. И было это, когда жеребец-обжора вдруг понес. Жеребец и сегодня с разбором дергал сено из-под навеса. Рёдер присел на сено рядом с ним. Снова из погреба высунула голову коза, только на сей раз она сразу исчезла в своем хлеву. Сынишка, замурзанный белобрысый мальчонка, по-прежнему стоял в дверях с винтовкой. За ним захлопнули дверь, только на сей раз он толком не знал, как ему распорядиться со своей винтовкой, то ли охранять пленного немца, то ли не охранять. Глаза его теперь не горели желтым огнем. В них светилось любопытство. Он прислонил винтовку к стене на расстоянии вытянутой руки.