— Так-таки прямо полковнику! — воскликнул сержант, продолжая говорить с солдатом по-дружески шутливо. — Полегче, полегче. Может, пойдешь сперва к капитану Постникову?
— Нет, непременно к товарищу полковнику.
— Да что такое случилось, Бутнару? — продолжал Асламов, постепенно возвращаясь к обычному начальническому тону.
— Я хочу жениться, — поспешно и с ожесточением ответил солдат, — на Кристине… — Словно споря с кем-то, он горячо прибавил. — Почему мне нельзя взять в жены Кристину? Кристль Блаумер. Кто имеет право запретить мне, раз я… раз…
— Хватит, — смущенно и все же твердо прервал его Асламов. — Это запрещено, невозможно.
Григоре внезапно охватило желание открыть свою душу Гарифу.
— Видишь ли, товарищ сержант, Кристль, конечно, немка, мало того — она дочь морского офицера, ее мать — фрау Блаумер, но понимаешь, мне жалко бросать ее тут, жалко…
— Хватит об этом говорить, — перебил его еще раз Асламов, нервно расправляя гимнастерку под ремнем.
— Понимаешь, товарищ сержант, — продолжал Григоре, не обращая внимания на слова Асламова, словно он был глух к любому постороннему голосу, — полюбилась мне эта девчонка. Вот. Что же мне делать? Сердце у меня все изболелось из-за нее. Я считаю ее нашей, моей…
— Кончили с этим, Бутнару! — так же тихо, но твердо приказал сержант, и на этот раз Григоре замолк. Послушно повернувшись, он вышел из комнаты.
"Этого следовало ожидать, — думал Григоре, не обижаясь на Гарифа. — Сержант — человек военный, военный устав и свои обязанности он знает".
С кем же поделиться своим горем, кому рассказать обо всем? Может быть, Краюшкину? Разумеется, Васе надо бы рассказать. И все-таки он чувствовал, что именно Васе другу, который непременно выслушает его терпеливо и скажет ему еще что-нибудь ободряющее под конец, именно Васе, он не может рассказать о своей любимой. Краюшкин и знать не должен, что он влюблен, да еще в немецкую девушку. Может быть, Юзефу? Ну, уж нет! Онуфрию Кондратенко, вот кому он откроет сердце! От кого же, как не от "бати", ждать ему совета и утешения?
Вскоре подвернулась подходящая минута.
Старому солдату очень польстило то, что Гриша открылся именно ему. Догадавшись с первых же слов, что волнует "земляка", он заранее готов был с охотой выслушать от него самого историю с немочкой. Выслушать и помочь. Уж он-то знал, как нужно помочь.
Но такое дело следовало делать обстоятельно.
— Стой, стой, хлопче, таке дило треба добре разжуваты. Пойдем до хаты, хлопче, там теперь никого нема. Сядем тихосенько, тай побалакаем.
Он усадил Бутнару перед собой на табуретку около своего столика с несчетными ящичками, а сам устроился на койке в сторонке. Старательно скрутив себе цигарку, он вставил ее в мундштук, достал из кармана трофейную зажигалку и только после этого сделал знак Бутнару: рассказывай…
Вся эта церемония, в которой было что-то показное, расхолодила Григоре. Но он все-таки хотел услышать от этого солдата, провоевавшего две войны, хоть что-нибудь в защиту своей любви, услышать укор Гарифу. "Батя" может — он всегда говорит правду в глаза. В конце концов, почему слово сержанта должно быть законом для всех? Много ли понимает начальник команды в любви?
— Баде Онуфрий, — спросил он вдруг простодушно, — а вы как женились в молодости, ну, на вашей жене… Так, сразу, без любви?
— Я? — Онуфрий сперва удивился, потом медленно покачал головой. — Да, як раз так и женився, як ты сказал. Ну, а потом народились детки, да и лиха всякого було немало. Ото ж и бедовали всю жизнь вместе… Шо там казать? Один другого не обижали. Она мне добрая жинка.
— Я никогда так не женюсь, никогда, — тихо проговорил Григоре, охваченный отчаянием. — Я, баде, люблю, ты знаешь, дочку этой фрау Блаумер. Офицерша плохой человек, но я Кристину люблю и на другой не женюсь. Почему же не разрешить мне? Сегодня утром я просил у сержанта разрешения подать рапорт полковнику. Может быть, полковник поможет мне, разрешит взять ее с собой. Как же можно мне такое запретить? А Гариф и слышать не хочет. Молчи — и все… Нет, я так не женюсь. Никогда!
— Эх, хлопче! — оживился Кондратенко и, соскочив с койки, тронул Григоре рукой за плечо. — Солдатская любовь, братику, как летняя ночь, короткая. Тает, как тот дым после выстрела. Много у солдата дорог на войне, коли станет он у каждой криницы сердце оставлять — что тогда будет? Эге ж, молодое сердце скоро заживет — и следа не найдешь. Потерпи трошки и побачишь, Грицько, от той любови только память останется… Так, друже! А ты ж хлопец молодой!
"Батя" только теперь прикурил и удобно уселся на свое прежнее место.