Чтобы придать себе больше значительности, Урсэкие нацепил длинный, чуть не до полу, изодранный фартук, который еще прибавлял ему росту. С важностью прохаживался он по мастерской, останавливался то около одного, то около другого товарища, оценивал на глаз качество работы и, преисполненный ответственности и достоинства, проходил дальше.
Дойдя до какого-то заморыша, который паял в глубине мастерской и так был охвачен азартом работы, что от волнения высунул язык, Урсэкие остановился. Дав малышу щелчок по носу, он вынул из-за уха окурок и взял из рук ученика паяльник.
— Урсэкие Васыле ходит и собирает окурки, а вам хоть бы что! — сказал он, нахмурясь и прикуривая от раскаленного паяльника. Ученик простодушно улыбался в ожидании шутки. Но Урсэкие молчал и жадно сосал окурок, стараясь не обжечь губы. — Чтобы в кратчайший срок были приняты меры! — добавил он с той же суровостью, сердито оттопыривая обожженную губу, но продолжая упрямо затягиваться.
Пристально посмотрев малышу в глаза и словно смягчившись, Урсэкие быстро сунул руку в карман, под фартук, и вынул оттуда свернутую кольцом ленту олова.
— Живо, смотайся к лавочнику, что на углу, — оказал он шепотом, вручая мальчику олово. — Не говори ему ничего. Только отдай олово и возьми табак. Он знает сколько. Пошел бы я, но сам видишь… — подмигнул он плутовато. — Ну-ка, одна нога здесь, другая…
Когда мальчишка убежал, Урсэкие принялся за его работу. По старой привычке жестянщиков, он поднес паяльник к лицу, чтобы определить степень накала, но вдруг сунул его обратно в печурку, подозрительно нюхая воздух: „Откуда это тянет табачным дымом?.. Ага, из будки мастера. Видно, там имеется курево. Но старик ни на минуту не выходит оттуда“.
Весь захваченный работой над медным барельефом, Цэрнэ выходил из будки лишь поздно ночью, когда в мастерской уже никого не бывало. Даже Урсэкие не смел теперь показываться ему на глаза. Единственный, кто имел туда доступ и торчал там целыми часами, был господин Фабиан.
Пристав как банный лист к мастеру-жестянщику, господин Фабиан лихорадочно подгонял его в работе. Директора беспокоило не только недовольство заказчика — он опасался, как бы именно теперь не нагрянула какая-нибудь ревизия. Заказ на железную ограду и медного ребенка отнюдь не был проведен через бухгалтерию школы. К тому же хозяин санатория категорически отказывался уплатить за ограду и даже принять ее без медного ребенка.
— Реклама — это душа коммерции, — говорил он, — основа моего санатория.
А Цэрнэ все тянул со сдачей заказа.
Могло, стало быть, произойти множество неприятностей, которых директор по мере сил старался избежать.
Парни не раз принимались подслушивать у дверей будки Цэрнэ, пытаясь уловить хоть словечко, но, кроме мелких и частых ударов деревянного молоточка для чеканки, никаких звуков оттуда не доносилось. По-видимому, даже директор не осмеливался теперь отрывать мастера от работы.
Ни звука не доносилось из будки и на этот раз. Но вдруг тишину разорвал крик Цэрнэ, полный отчаяния:
— Не могу больше! Не могу!..
Слышно было, как он топал ногами, как звенели разбитые склянки и инструменты, которыми он швырялся. В распахнувшуюся дверь будки с металлическим воем полетели медные пластины — одна! две! три!..
Перепуганные ученики не знали, куда спрятаться, когда в дверях будки, бледный, без шляпы, показался старый мастер. Пошатываясь, он поплелся к верстаку. Дойдя, остановился, перевел дух и нервно отбросил со лба седую прядь. Руки его дрожали.
— Очки! — прошептал он устало, потирая покрасневшие веки. — Дайте мне очки!
Несколько учеников бросились к будке, но в дверях столкнулись с директором. Он отшвырнул их в сторону и, втянув голову в плечи, неслышными шагами подошел к мастеру.
— Значит, художественная работа тебе не нравится? — прошипел он сквозь зубы. — Так я тебя на трубах буду держать! На жестянках! Сгною тебя на этой работе, железяка ты ржавая!
Цэрнэ молчал. Резко обозначившиеся морщины делали еще более сумрачным его пепельно-серое скуластое лицо. Дрожащими пальцами он продолжал поглаживать растерянно мигавшие веки. Его близорукие, невидящие, мутные глаза были устремлены куда-то в пространство.
— Квартира! Стол! Жил у меня, как в пансионе! — Глядя на мастера со злобой и отвращением, директор словно выбирал самое больное место, чтобы нанести удар. — Плата за учение дочки! — продолжал он перечислять свои благодеяния. — Но впредь — кончено! Посмотрим, что ты тогда запоешь, братец! Тогда…