— Но это невозможно! — воскликнул он.
Одна эта фраза значила для меня больше, чем длинные речи других командиров или целые пачки донесений, так как к этому человеку я питал абсолютное, безотчетное доверие, доверие к его личному мужеству, к его профессиональным знаниям военного, к твердости его характера.
— Мы можем это сделать и сделаем, Билл,— ответил я.
И я оставил его подготавливать отход войск. В полной темноте, в жестокий мороз, пробиваясь сквозь снег, я приехал на виллисе на командный пункт 106-й пехотной дивизии, находившейся глубоко в тылу. Командир дивизии был там. По сути дела его дивизия была разгромлена и рассеяна немцами. Однако много солдат его дивизии все еще сражалось в окружении, и он, командир дивизии, должен был находиться именно там, с этой группой. Я прошел в его-комнату. Командир произвел на меня странное впечатление своим равнодушием ко всему происходящему. Его не заинтересовало даже то, что в эту ночь мы собирались приступить к выводу его войск из западни.
Поговорив с ним несколько минут, я выслал из комнаты всех, кроме генералов и полковника Квнлла—заместителя моего начальника штаба. По моему указанию Квилл написал на клочке бумаги приказ об освобождении этого офицера от командования дивизией. Затем я подчинил все его части командиру 7-й бронетанковой дивизии Хасбруку, хотя он был чином ниже снятого мною с должности генерала.
В ту же ночь генерал Хасбрук начал вывод войск из окружения. Мы вывели их, не потеряв ни одного человека и сохранив все вооружение. Нам удалось вывезти даже несколько 203мм гаубиц, которые были брошены частями, уже вышедшими из окружения.
Когда мы еще продолжали вести тяжелые бои в Арденнах, я счел необходимым снять с должности другого старшего офицера. Я приехал в штаб командира дивизии, находившейся в очень тяжелом положении. Разговор с командиром более или менее удовлетворил меня. Перед уходом я спросил генерала, чем штаб корпуса мог бы помочь дивизии.
— Разве что помолиться за меня,—ответил он.
Как всякий религиозный человек, я глубоко верю в силу молитвы, но тон этдго ответа поразил меня. Он выдал неуверенность генерала в себе, отсутствие того воинственного духа, который особенно необходим в минуту опасности. Наедине с командиром дивизии я попытался объяснить ему, что его слова могли деморализуюше подействовать на подчиненных. Хотя этот генерал был моим добрьш другом и я глубоко уважал его, я был вынужден отдать приказ о снятии его с должности.
Я хотел бы пояснить, что смена командиров— дело не простое. Во время первой мировой войны старших офицеров часто снимали с должностей поспешно, по незначительным, как мне казалось, причинам. Еще в самом начале своей карьеры я решил, что если когда-нибудь стану большим начальником, я никогда не буду повинен в подобных действиях. Смена командиров серьезно отражается на подчиненных им частях и может навсегда испортить карьеру прекрасного офицера. Прежде всего надо думать не о личном благополучии того или иного офицера, а о жизни его подчиненных. В случаях, описанных выше, я был уверен, что командиры были не в состоянии руководить своими частями.
Во время боя, когда исход сражения еще не ясен, каждый, кто носит звезды на плечах, не должен допускать ни малейших признаков слабости, нерешительности, пассивности, ибо один струсивший может заразить паникой целую часть.
Помню, однажды я стоял около дороги, которая через сосновый лес вела к узлу дорог в Мангсе, где шел жаркий бой. Все сражение в Арденнах было борьбой за узлы дорог, потому что в этой занесенной глубоким снегом лесистой местности войска не могли двигаться вне дорог. Немцы всеми силами стремились захватить перекресток дорог в Мангее, чтобы поддержать темп своего наступления, а мы отчаянно дрались, сдерживая их атаки. Мой командный пункт находился рядом, и я пришел сюда, чтобы в случае необходимости немедленно оказать помощь на этом решающем участке сражения. Когда я стоял у дороги, лейтенант и с ним около двенадцати солдат вышли из леса и направились в тыл. Я остановил их и спросил, куда и с какой целью они идут. Лейтенант доложил мне, что он и его солдаты были посланы выяснить силы немецких частей, достигших Мангея, но, наткнувшись на сильный пулеметный огонь, не выдержали и теперь возвращаются обратно.
Тут же, на месте, я отстранил его от должности. Я сказал лейтенанту, что он опозорил родину, уронил честь своего мундира и что мне, да и солдатам его дозора, стыдно за Piero. Затем я спросил солдат, кто из них хочет позести дозор обратно в бой. Вперед вышел сержант и заявил, что он поведет дозор в бой и выполнит задачу,
В другой раз на том же самом месте произошел другой инцидент, о котором я вспоминаю с большим состраданием. В ожесточенных боях город несколько раз переходил из рук в руки. Немцы подтянули артиллерию и начали обстрел нашей части. Вокруг засвистели осколки. Одним из них ранило в ногу артиллерийского наблюдателя, стоявшего рядом со мной, а другим пробило бензобак на его виллисе. При разрыве снаряда у одного пехотного сержанта началась истерика. Он бросился в кювет, начал кричать и биться в судорогах. Я подошел к сержанту и попытался успокоить его, но ничего не добился. Он продолжал биться в судорогах, в ужасе издавая дикие вопли. Тогда я подозвал своего шофера Фармера, приказал ему взять карабин и отвести этого человека в тыл, на ближайший пост военной полиции, а если он попытается убежать, без колебаний пристрелить его. Жалкая трусость сержанта произвела на всех солдат угнетающее впечатление. Узнав имя и часть сержанта я написал письмо его командиру, но мне не представилось случая проследить, какие меры были приняты по этому делу.
С подобными фактами мне приходилось сталкиваться неоднократно. Неприятно видеть, как человек в бою теряет самообладание. Это еще хуже, чем быть свидетелем
смерти, потому что здесь происходит нечто большее, чем гибель тела, В этом случае умирает человеческий дух, его гордость, все то, что составляет смысл и значение жизни. В Нормандии я наблюдал, как несколько парашютистов, попав под сильный огонь противника, потеряли власть над собою и поддались влиянию животного ужаса. Однако подобные случаи мне довелось наблюдать всего три-четыре раза, и происходили они с единицами из сотен и тысяч людей, которых я видел в бою.
То, что некоторые не выдерживают потрясений боя, вполне понятно. Все же я предпочитаю вспоминать о других людях, которые не впадали в истерику,- а стойко сражались и умирали. Какое качество заставляло их сохранять твердость, я не знаю. Вероятнее всего, это не бесстрашие: ведь в бою ни один нормальный человек не гарантирован от чувства страха. Возможно, они просто не хотели покрыть позором своих товарищей и самих себя.
ГЛАВА II
„ЗВЕРЬ, КОТОРОГО МЫ ДОЛЖНЫ УБИТЬ"
Военные специалисты еще долго будут с различных точок зрения изучать Арденнскую битву. Самые серьез,-иые споры ведутся вокруг одного простого вопроса: было ли высшее американское командование захвачено врасплох внезапным ударом фон Рундштедта?
На этот вопрос можно ответить только так: и «да» и «нет». Мы ясно отдавали себе отчет, что немцы обладают достаточной мощью для наступления крупного масштаба. Мы ожидали, что это скоро произойдет, но"йе могли точно определить места удара. Что это случится в Арденнах, мы не предполагали. Скорее ожидали удара через Кельнскую долину, севернее Арденн, между плотинами Рура и нижним течением р. Рур, где она впадает в р. Маас. Этот район находился в глубине сектора генерала Монтгомери.
Я личнб не сомневался, что, приближаясь к своей территории, немецкие войска предпримут решительное контрнаступление крупного масштаба. 9 декабря на своем главном командном пункте в Англии я продиктовал проект рождественского послания частям 18-го корпуса. В пятом пункте этого послания была следующая фраза: «Скоро они предпримут еще одну отчаянную, но безна: дежную попытку* бросить против нас все те силы, которые у них остались».
Это послание, кажется, так и не было передано войскам. Оно вышло из штаба датированным 16 декабря, а к этому времени дивизии корпуса уже двинулись в бой с танками фон Рундштедта.