— А почему экзамены не хотел сдавать? — спросил Сергей. — Сдрейфил?
— Это ты потом поймешь, — уклончиво ответил Саша и рассказал о своей семье.
Сашина мама, пожилая женщина, работает воспитательницей в детском саду. Она очень добрая и ласковая, дети ее обожают. Отец служит бухгалтером в большом универмаге. Не главным — просто бухгалтером, хотя ему несколько раз предлагали место главного. Но отец отказался, он у Саши застенчивый, робкий, молчаливый и, кажется, больше всего на свете боится ответственности. Есть еще у Саши младшая сестренка — Алена. Ей только двенадцать лет, а она уже знаменита на всю республику. Наверное, Сергей видел ее портрет в газетах и журналах. Аленку даже в кинохронике показывали. Она чемпионка-фигуристка, с пяти лет на коньках бегает.
— А я... О таких говорят: корова на льду, — грустно усмехнулся Сафонов. — И так, понимаешь, во всем. Ничего у меня не получается.
— А ты пробовал?
— Пробовал. Я многое пробовал. Музыке учился — бросил, ничего не вышло. Рисовать начал — тоже ерунда на постном масле получилась. Потом литературой увлекся. Ты даже не поверишь, сколько я прочитал. Книгу за книгой, дни и ночи напролет, пока не понял, что хотя книги и учат жить, но настоящая школа жизни — это сама жизнь. Согласен?
— Согласен, Саша. Но кто тебе мешал учиться у жизни? За ней далеко ходить не надо, она вокруг нас.
— И ты думаешь, что нет преград? — возразил Сафонов. — Ошибаешься. Мне вот любовь помешала. Веришь?
— Верю, но не понимаю, — признался Сергей и добавил осторожно: — Может, ты не с той девушкой встретился? Это бывает.
— Девушки тут ни при чем. Хотя мне и нравилась одна. Но это так. Несерьезно. А я говорю о родительской любви. Она мне чуть жизнь не загубила...
Сергей даже рассердился:
— Ну и чудак ты, Саша! Разве можно так говорить? Да будь мои родители живы, я бы их на руках носил.
— А ты думаешь, мои мне не дороги? Как вспомню, сердце сжимается. Понимаешь, я только на вокзале, в час отъезда увидел, какие они седые, старенькие. Мама крепилась, крепилась, потому что обещала мне не плакать, и вдруг как зарыдает. И у отца губы дрожат. Сжал он мою руку и все шепчет, невнятно так, слов почти не разберешь: «Будь мужчиной, сынок, будь мужчиной..» А я стиснул зубы и с жалостью нестерпимой думаю: «Так я же и хочу стать мужчиной, хочу стать человеком. Зачем же вы плачете? Ни вам, ни мне радости не будет, если я останусь Мимозой». Ах, да ты не знаешь, Сергей, Мимозой меня Аленка наша прозвала. И вот почему: мне было пять лет, когда я заболел и чуть было не умер. Представляешь себе отчаяние мамы и папы. Я был у них тогда один, Аленка еще не родилась.
Два месяца мама боролась за мою жизнь. И когда опасность миновала, она клятву дала: никогда в жизни ничем меня не обижать. И все, бывало, твердит, что я для нее самый драгоценный подарок судьбы.
Ну, сам понимаешь, что из этого могло выйти. Отгородила она меня своей любовью от жизни, она на меня дышать боялась, от любого ветерка собой прикрывала. Все мне. Все для меня. А я принимал это как должное. Аленка, бывало, говорит: «Маме трудно... Мама устала», а я только равнодушно пожимал плечами. Трудно, трудности — что я знал об этом? Мне было тепло под крылышком у мамы. Поэтому меня Аленка и прозвала Мимозой. И это действительно было так, потому что рос я, как слепой кутенок. Было бы только молоко. Брр!.. Гадость.
— Преувеличиваешь, Саша, — сказал Сергей. Он никак не мог поверить в такое. Его детство и юность прошли совсем по-другому. «Неужели бывают такие родители? Человек рождается, чтобы светить людям, чтобы согревать их. А эти сотворили себе коптилку, чадящий каганец, и еще, наверно, радовались при этом. Нет, не может такого быть». — Преувеличиваешь, друг, — повторил Сергей.
— Нисколько. Я тебе даже не все рассказываю. Это, так сказать, только краткий очерк жизни слепого кутенка до шестнадцати лет. А в шестнадцать началось прозрение. Горькое, тяжкое. Мне нужно было получить паспорт, и мама, конечно, пошла со мной. А лейтенант милиции, он ведь ничего не знал, протягивает мне паспорт и говорит: «Поздравляю, товарищ Сафонов. Вот теперь вы уже самостоятельный человек».
А мама почему-то испугалась: «Что вы, что вы, какой он самостоятельный? Сашенька совсем еще ребенок».
Тут меня словно обухом по голове стукнули. И будто впервые я себя со стороны увидел. Жалкая картина! Недоросль. Недотепа. Мимоза.
— Ну и что потом?
— Два года я еще помучился дома. Все уступал матери. Жалел ее. А в последний раз уступил, когда обещал держать экзамены в университет. Но это была уже чисто тактическая хитрость. Я уже знал: все будет по-другому. Ждал только призыва в армию. Правда, сомнение меня мучило: а вдруг не возьмут? Я ведь рохлей в то время был, а мускулы как у дряхлого старика. Ну, я тогда от страха и бросился в спорт. И вот, пожалуйста, результат...