«Силен! — с уважением, с долей зависти, хорошей, правда, такой зависти подумал о товарище Яранцев. — Должно быть, Володя немало хорошего перенял там, у себя на заводе, у мастеров огневого дела. Гляди, как смело и уверенно идет он к огневому рубежу. А я нервничаю. Наверное, оно от самолюбия — мое волнение. Мать не раз говорила, что я излишне, даже болезненно самолюбив. Все это, несомненно, под знаком «минус». Но что делать, если я не хочу стрелять плохо. Не хочу. И в то же время боюсь, что хорошо стрелять сегодня не сумею...»
Яранцеву хотелось сейчас одного — чтобы спокойного Попова первым вызвали на огневой рубеж, а он тем временем тоже успокоится. Гриша прекрасно понимал, что это малодушие, и готов был презирать себя за него и тем не менее не обрадовался, когда первым на огневой рубеж вызвали не Попова, а его самого.
— Рядовой Яранцев, на огневой рубеж шагом марш! — скомандовал старший лейтенант Цапренко. На огневом рубеже Яранцеву выдали два магазина с боевыми патронами, в одном магазине их было пятнадцать, в другом — двадцать.
— Ложись! Заряжай!
Он проделал все это быстро и ловко — ему самому понравилось, что он умеет быть быстрым и ловким, и, когда доложил командиру, что готов к стрельбе, был уже действительно готов к бою. Разумеется, он понимал, что никакого боя сейчас не будет, что ему предстоит выполнить лишь стрелковое упражнение, имеющее целью научить солдата вести огонь в бою... Пусть так, пусть учеба, но не игра... Когда наводишь на цель незаряженный автомат или когда заряжаешь его учебными патронами — это все же несколько похоже на игру. Но каждый раз, когда в карауле или тут, на огневом рубеже, тебе выдают боевые патроны и ты заряжаешь ими свое оружие, оно сразу становится иным. И ты становишься иным. Заряжая оружие боевыми патронами, ты даешь ему силу, грозную силу, которой у него до этого не было. Ты и твое оружие — а вы уже слитны, неотделимы — отныне стали обладать силой, от которой еще многое зависит на земле, и самое главное — жизнь и смерть.
...Солдат Григорий Яранцев лежал сейчас на огневом рубеже и, ощущая новую, каждый раз новую тяжесть обремененного грозной силой оружия, думал о нем уважительно и вместе с тем просто, привычными, обиходными словами:
«Какие тут шуточки, какие тут зонтики (это продолжение мысленного спора с Селезневым)! Шутки прочь! Это тебе не игрушка, это тебе не игра. Нет, милый, я давно уже не играю в такие игры». А давно ли? (Это вопрос уже самому себе.) По годам давно — лет шесть или семь прошло, а по ощущению... Ощущение такое, будто вчера это было: пустырь за новыми жилыми корпусами (теперь пустыря нет, теперь и там жилые корпуса) — и мальчишки, играющие на пустыре в войну, и Гриша среди них, размахивающий деревяшкой — автоматом, орущий «ура» и беспрерывно стреляющий: «тра-та-та-та». Ох и крикливыми они тогда были, ох и шумели они тогда: «трах-тарах-тарах», Гриша и его товарищи, играющие в войну.
Пожалуй, любой взрослый удрал бы подальше от такого шума, но мичману Никулину он, должно быть, ничуть не мешал отдыхать и думать, хотя сам мичман был на редкость тихим, можно даже сказать, тишайшим человеком. Мичман обычно пристраивался где-нибудь в сторонке и, положив на колени костыли, пачку «Беломора» и зажигалку, чуть-чуть прищурившись, молча смотрел сквозь табачный дым на военные игры мальчишек, а если и говорил, то так, что ребята только удивлялись: «Герой, богатырь, почти двухметрового роста, а голос как у слабака».
Как-то Саша Трунов осмелился и спросил: «Товарищ мичман, почему вы так тихо говорите?» — «А ты меня разве не слышишь, Трунов?» — «Слышу». — «Так зачем же мне кричать? Не люблю я этого». — «А как же вы на фронте командовали? Тоже так тихо?» — «Когда как... когда надо — громко, а когда можно — тихо. А в другой раз и вовсе без слов и без голоса, у нас в морской пехоте ребята понятливые».
И все же мальчишкам довелось услышать громкий голос мичмана. Громкий и гневный... Бой был в самом разгаре, когда на пустыре появился ускользнувший из-под бабкиного надзора младший брат Ромки Михайлова, трехлетний Лаврик.
Лаврика ребята любили и, забавляя малыша, всегда охотно играли с ним, но для игры в войну мальчонка, конечно, еще не дорос. Куда ему! Однако Лаврик, никого не спрашивая, тут же включился в «сражение» и, хотя не имел при себе никакого оружия, вместе со всеми пошел «в атаку», вместе со всеми кричал «ура» и «трах-тарарах». И вдруг всем стало казаться, что малыш им мешает, что он только под ногами путается и что из-за него развалилась вся игра. И ребята стали требовать, чтобы Ромка убрал братишку с «поля боя». «Лаврик, тебя бабушка ищет. И я тебя как человека прошу», — начал по-хорошему Ромка. «Сам иди к бабке», — отрезал Лаврик. Ромка разозлился и стукнул неслуха прикладом своего «автомата» по мягкому месту. Здесь, на пустыре, всякое случалось — бывало, ребята и ссорились, и дрались, но мичман в такие конфликты никогда не вмешивался — сами разберутся, сами помирятся. А тут он резко поднялся и как громыхнет на всю округу настоящим богатырским голосом: «Позор!»