Все это он собирался сказать четко, коротко, по-военному, а произнес большую, громкую речь.
Конечно, если не судить так строго, как судит самого себя Геннадий Громов, это была неплохая речь. Все в ней было правильно, все искренне. Разве Геннадий солгал, что готов умереть, выполняя свой воинский долг? Он присягал в этом и, если понадобится, умрет не дрогнув, с достоинством, как подобает офицеру.
Да, и умирать следует красиво. Это лейтенант считает обязательным для военного человека. Правда, Геннадий еще никогда не видел, как умирают люди, и потому не может знать, красиво это или некрасиво. Но ему простительно: он еще в таком возрасте, когда человек меньше всего думает о смерти, а если и думает, то как о чем-то очень-очень далеком и вовсе не обязательном для самого себя.
Смерть — это еще далеко. А сейчас жизнь. И надо думать о том, чтобы поменьше в ней было неверных шагов и ошибок. А речь свою Геннадий все же считает ошибкой. «Поддался настроению и понесся, закусив удила. А для чего? Пусть обо мне лучше по делам судят. Хорошо еще, что сразу, так вот сразу, вслед за словом, удалось сделать хорошее дело. Отличное дело. Не то остался бы в представлении людей пустомелей и болтунишкой. Нет, пусть это будет для меня уроком. Агитировать, призывать, произносить речи и без меня есть кому. А мое дело командовать подчиненными и подчиняться начальникам. Вот так! Заруби это себе на носу, Геннадий Павлович!».
— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться!
Лейтенант Громов, еще не обернувшись, хотел сказать обычное «пожалуйста», но, когда повернулся и увидел солдата, все в нем возмутилось. «И откуда только берутся такие неряхи? Небритый, сапоги грязные, подворотничок несвежий. А заправочка... Но даже не в этом дело... Что за глупое лицо! Улыбается, как будто на именины к теще пришел. Ну нет, брат, я тебе не теща».
— Не разрешаю!
Лейтенанту не понравился собственный голос. Слишком резко и слишком громко. Но, черт побери, любого выведет из терпения такое... особенно глаза... Большие, голубые, мечтательные. И ресницы пушистые, загнутые кверху, как у девчонки.
У лейтенанта Громова тоже такие ресницы и такие же глаза. И они иногда бывают мечтательными, восторженными. Лейтенант Громов терпеть не может этот непорядок у себя, а тем более у других.
— Не разрешаю! — еще резче, еще громче сказал лейтенант. «Вот и не удержался. Сорвался».
— Товарищ лейтенант...
— Немедленно приведите себя в порядок. Посмотрите на себя. На кого вы похожи! Чучело огородное, а не солдат.
Все поблекло на лице у солдата. И сияние в глазах потухло, и улыбка исчезла. Страдальчески дрогнули мальчишеские припухлые губы.
— Товарищ лейтенант...
— Не разговаривать! Кругом марш!
Солдат повернулся неумело, цепляясь ногой за ногу, словно сразу в один этот миг забыл все, чему учил его на строевых занятиях сержант.
Неловко и даже как-то стыдно было смотреть на это лейтенанту. «Позор! В моем взводе такое! Надо вернуть его. Пусть десять, пусть сто раз придется скомандовать «кругом марш», нельзя этого так оставить. А впрочем, пусть идет. Я потом им займусь. Я из него сделаю солдата».
Лейтенант повернулся к топке и снова протянул руки к огню. И удивился: руки дрожали. «Вот тебе и на! Оказывается, нервишки у вас не в порядке, Геннадий Павлович».
Это огорчило его еще больше, чем неприятный разговор с солдатом. «А чем неприятный? Ведь я поступил правильно. Спуска таким неряхам давать нельзя. Да разве это солдат? А все же... Вспомни его лицо, лейтенант Громов. Ведь он к тебе неспроста шел, с радостью какой-то, и похоже, что с большой радостью. А ты... Как видно, и в самом деле нервы у тебя не в порядке, Геннадий Павлович. Определенно не в порядке».
И настроение у лейтенанта Громова окончательно испортилось.
Испортилось настроение и у повара Шакира. Он оборвал на полуслове веселую свадебную частушку и, сердито поджав губы, посмотрел на лейтенанта. «Ну черта с два я теперь буду тебя угощать. Никогда», — подумал Шакир. Еще он подумал о том, что, когда закончит службу, поступит поваром в детский сад. А почему в детский сад? Этого он даже себе не мог объяснить. Просто так пришло в голову. Мало ли о чем может подумать человек, когда в нем все клокочет от обиды за другого человека!
Очень огорчил этот случай и старшину Григория Ивановича Петрова. Конечно, лейтенант правильно поступил. По уставу. Старшина тоже никому не даст спуску по службе. «Но зачем же кричать на солдата? Тут терпение да любовь нужны, а не крик. Да и то сказать — вчера еще был этот самый солдат Александр Сафонов под крылышком у матери и именовался Сашенькой, а тут сразу суровая солдатская служба. Здесь ни матери, ни забот ее, все сам. А он, по правде говоря, еще во многом дитя — и возрастом, и умом, и характером. Ну и сам лейтенант тоже еще не вполне мужчина. Мальчишества в нем ох сколько еще! Потому и кричит, и петушится, и пыжится. Надо будет с офицерами-коммунистами поговорить. Пусть подскажут ему по-товарищески, что подобает и что не подобает командиру. А то поздно будет. И с меня спросят: а вы где, товарищ коммунист, были?»