Но, сотворив землю, Николай никак не может заселить ее людьми. День прошел, второй. Николай папирос почти сотню выкурил и спичек при этом спалил столько, что иному, экономному, хватило бы на год. И хоть бы на слово вперед продвинулся! «Беда и только. Стыдно перед товарищами и редактором. Нельзя же так подводить газету. Никак нельзя. И почему-то особенно стыдно перед героем очерка Сергеем Бражниковым. Что он обо мне подумает? Что скажет?»
Николай склоняется над бумагой — работать, работать. В этом единственное оправдание. И только в этом спасение.
Чистый лист бумаги. Белая целина. Дайте сейчас Николаю тяжелый многолемешный плуг, он один впряжется в него, лишь бы вспахать эту недотрогу-целину. Но, пожалуй, здесь нет нужды в такой мощной технике: в руках твоих, Николай, легкое, как пушинка, перо — острый стальной лемешок однолошадного твоего плуга. Со стороны поглядеть — разве это так уж трудно? Веди себе борозду за бороздой, вот и все.
А вы сами пробовали? Нет? То-то же!
А Николай все пробует, и, хоть реви, ничего не получается. То глубина борозды не та, то какой-то кривулькой она выходит, а то и вовсе не берет лемех, а только скользит и скользит по поверхности. Николай рвет в клочья исчерканный, перечерканный лист, и снова перед ним нетронутая белизна бумаги... Тебя охватывает отчаяние. Тебе хочется бросить все, уйти... Но ты уже никуда не уйдешь. Ты сам нерасторжимо, на всю жизнь приковал себя к этому плугу. Вот и тяни! Тяни! Сколько раз, изнемогая, ты будешь спотыкаться в борозде. И не раз ты упадешь грудью на пахоту, и твоим уставшим глазам белое будет казаться черным. Но ты все равно встанешь, протрешь глаза и снова поведешь борозду, потому что нет тебе без этого жизни.
Но вот ты ценой тяжкого труда вспахал и засеял для начала маленький участок, потому что на большее ты еще не рискнул замахнуться. С трепетом, с тревогой ты ждешь всходов, а их все нет и нет. И не будет. В страданиях познаешь ты еще одну истину: ничто не вырастет на этом поле, пока ты не оросишь его кровью своего сердца.
...Люди называют это муками творчества.
Когда говорят о муках творчества применительно к писателю, обычно это представляют себе так: все есть у писателя — и образы, и мысли, и только лишь слова пока нет, того единственного, верного слова, которым все это можно выразить. Но, черт побери, все знают, как трудно найти его, это слово. Оно увертливо, как ящерица... Вот только что ты держал его в руках — и нет его... Выскользнуло, оставив между пальцами твоими тоненький трепещущий хвостик, а самого и след уже простыл. А бывает, оно лежит на таких подземных глубинах, то единственное, самое точное и нужное слово, что до него, кажется, и вовек не доберешься.
Так или иначе, оно всегда труднодоступно, и никогда не найдешь его на поверхности. Вот и измучаешься, пока доберешься до этого бесценного, редкого сокровища...
Потому и говорят люди: муки творчества. А это правда и неправда. Во всяком случае, не вся правда.
Ты ищешь верное слово, чтобы нарисовать человека, и, конечно, нелегко найти для этого нужное слово, но понять самого человека, постичь его душу — в сто раз труднее.
Тут-то и начинаются настоящие муки.
О Сергее Бражникове, которого Николай после долгих раздумий избрал героем своего очерка и без которого не мыслит уже своей будущей книги, он знает как будто немало. О разведчике Федосееве в тетради десять страниц записей, а о Сергее — с полсотни. Во всяком случае, раньше из этого материала Николай мог бы сделать не один, а два очерка. Легко и просто: расположил бы в одну линию, на одной плоскости все известное ему о Бражникове. Где родился человек, где учился, где и кем работал, что говорят о нем начальники и сослуживцы и что он сам сказал на последнем комсомольском собрании. Вот и слепился бы так называемый газетный очерк. Ну, конечно, не обойтись в таком произведении без словесных завитушек и побрякушек: Особенно в начале и в конце. И заголовок нужно придумать более или менее привлекательный. Словом, Николаю уже известен этот в общем несложный рецепт. Но сейчас ему хочется писать по-другому. Совсем по-другому. Поэтому и не получается на бумаге ставший вдруг непостижимым Сергей Бражников. Никак не получается.
— И не получится. Я же говорил тебе...
Сурен Мартиросович Айрумян вовсе не злорадствует, когда говорит это Макарову. Он по натуре своей человек благожелательный и поэтому искренне жалеет сейчас Николая: «Ну зачем он мучается, зачем надрывается? И скажите, пожалуйста, для чего нужно ставить перед собой такую непосильную задачу? Неужели мальчику не ясно, что он не Шекспир, не Чехов и даже еще не Айрумян.