Так, в делах и заботах, промелькнул остаток дня после возвращения в казарму. И все же Григорий Иванович не забыл о том важном деле, которое он никак не считал возможным отложить на завтра. По опыту своему старшина знал: «Завтра оно не то что забудется, а просто острота его пройдет, углы сгладятся, тревога уменьшится, а там подумаешь и махнешь рукой: пустяки, мол, незачем и себя и людей беспокоить.
А в результате что? В результате человек пострадал. И дело пошло вкривь и вкось. Так тоже бывает. Вот потому и нельзя откладывать на завтра ничего, что человека касается. Машина в крайнем случае может подождать, и бумага иная подождет, а человек так устроен — ему помоги вовремя, иначе грош цена твоей помощи».
— А теперь разрешите, хочу посоветоваться с вами по одному партийному вопросу, — сказал Григорий Иванович после обстоятельного доклада командиру роты капитану Сорокину о ротных делах.
Когда Григорий Иванович сказал, что хочет посоветоваться с капитаном, он сказал это не для того, чтобы польстить своему молодому начальнику (кстати, Сорокин — начальник Григория Ивановича, так сказать, по всем линиям: его недавно избрали секретарем партийной организации батальона), а потому, что действительно глубоко уважал его, как человека умного и растущего.
А то, что молод капитан, — так это же хорошо. Кому же расти, как не молодым?
Капитану всего двадцать восемь лет. В минувшей войне, он, понятно, не участвовал и, когда юным лейтенантом пришел в полк, был для старого солдата Григория Ивановича таким же необстрелянным, пороха не нюхавшим желторотым птенцом, как и Геннадий Громов. Но только с той разницей, что такие, как Громов, любят пошуметь и скромностью особой не отличаются, а Сорокин начал свою офицерскую службу как-то очень незаметно. Кто-то из офицеров-фронтовиков даже сказал о нем: «Ну и серятина пошла послевоенная», на что Григорий Иванович многозначительно возразил: «Посмотрим». Опытным и доброжелательным взглядом он подметил в молодом офицере большую, скрытую пока энергию и умение терпеливо и настойчиво идти к поставленной цели.
Старшина поверил в Сорокина, и, когда однажды тот попросил рекомендацию в партию, Григорий Иванович написал ее такими теплыми, сердечными словами, что она одновременно походила и на отцовское напутствие сыну, собравшемуся в дальнюю, трудную дорогу, и на ответственное поручительство за честь, достоинство и преданность молодого коммуниста.
Сорокин прочитал ее, сдержанно вздохнул и сказал: «Спасибо за доверие». И действительно, очень скоро он оправдал доверие и надежды Григория Ивановича. Месяца через два, неожиданно для многих, но только не для старшины, на инспекторской проверке было установлено, что во взводе лейтенанта Сорокина все солдаты отличники. Человек этот умел работать без шума и треска, заботясь не о своей личной славе, а о доброй славе всего коллектива. И это как-то само собой принесло ему то, чего некоторые добиваются правдой и неправдой. Незаметный, он стал заметным, его дважды избирали членом бюро партийной организации, а теперь доверили пост секретаря.
Григорий Иванович гордился своим «крестником» и искренне уважал его, потому что был непоколебимо уверен: на таких честных и скромных работягах, как Сорокин, только и держится наша земля. Капитан также уважал Григория Ивановича, верил ему и думал о нем то же самое. Но сейчас Сорокин, пожалуй, впервые позволил себе усомниться в правильности того, что сказал ему старшина Петров. «Ну чем это так не понравился Григорию Ивановичу лейтенант Громов? Старшине, пожалуй, хочется всех под одну гребенку постричь. Мягко выражаясь, это смахивает немного на солдафонство, но старику простительно: походишь столько лет в старшинах, и не то еще запоешь», — подумал Сорокин и, выслушав Григория Ивановича, спросил деликатно:
— А не кажется ли вам... что вы... ну как вам это сказать, несколько преувеличиваете опасность, угрожающую Громову?
Григорий Иванович испытующе посмотрел на Сорокина. «К чему клонит капитан? На какое преувеличение намекает?»
— Нет, я ничего не преувеличиваю, товарищ капитан.