Геннадий был вполне доволен тем, как все складывалось. «Отлично все складывается. Мама у меня превосходная. Без всяких возражений одобрила мой выбор. Напрасно я боялся, что она запротестует. Она отбросила все свои страхи потому, что верит в меня и знает: сын у нее умный, он не ошибется. Ну, а отцу (Павел Васильевич был в очередной дальней командировке) Варя, несомненно, понравится. Она ведь такая чистая и ясная. Как горный цветок, еще никем не тронутый. С больших высот цветок — оттуда, где только звезды, ветер и облака...»
Когда Геннадий думал так о Варе, его охватывало незнакомое, пугающее чувство восторга и возникало желание преклонить перед ней колени и прижаться губами к ее руке. Геннадий с трудом сдерживал себя. «Нельзя, нельзя, у Вари горе, разве можно лезть к ней сейчас с глупыми своими нежностями». И все же в его отношении к Варе преобладало спокойное дружелюбие. Правда, иной раз проскальзывал несколько покровительственный тон, но Геннадий не видел в этом ничего дурного, наоборот, сама жизнь обязала его быть покровителем Вари — он сильный, она слабая, тут уж ничего не поделаешь.
Как мало он все-таки разбирался в людях! Он не знал, что человека поймешь не тогда, когда разложишь черты его характера по полочкам, а тогда, когда прикоснешься душой к его душе. Геннадий думал, что Варя слабая, беспомощная, безвольная. Но обладай он душевной чуткостью, он увидел бы, что это далеко не так. Она была похожа на деревце, которое чужая сила и тяжкие удары согнули, но не сломали. Дайте ему время, и оно выпрямится, станет еще более крепким, и тогда, пожалуй, его и не согнешь. А пока Варе было плохо. В чужой, неприютной квартире ей все говорило: «Ты осиротела, Варя, ты осиротела, и потому ты здесь».
Варя нуждалась в простом тепле, которое хотя бы немного отогрело ее сердце, а здесь она постоянно ощущала озноб, здесь от всего дышало на нее холодом, потому что все в этом доме было полированное, никелированное, эмалированное, кафельное, зеркальное, мраморное... На что ни посмотришь — все блестит и сверкает, к чему ни притронешься — все холодное, словно покрыто прозрачной ледяной коркой. Холодно, сиротливо Варе. И люди здесь холодные. «Грешно, нельзя мне так думать, ведь Антонина Мироновна мать Геннадия, но она так старается быть молодой, так старается, что никак ее, такую накрашенную, завитую, расфуфыренную, не назовешь простым словом «мама».
Да и сама Антонина Мироновна этого не хочет. Она говорит: «Я тебе, Варя, как старшая подруга советую». Но такая она и в подруги Варе не годится. Чужая она Варе. Чужая. «А Геннадий, сын этой женщины, родной мне и близкий». Сердцем это Варя чувствует: «Родной он мне... Прижаться бы гудящей от тяжелых дум головой к его груди. Закрыть глаза и больше ни о чем плохом не думать. А вот нельзя. Здесь, в этом доме, и Геннадий стал каким-то недоступным. Никак не дотянешься до него. Будто он высоко-высоко, а я внизу. Но разве в любви так бывает? В любви? А что, если он только жалеет меня, жалеет, а не любит? Как же тогда мне жить на свете?»
Плохо Варе. Тяжко Варе. Тоскливо и холодно ей. Но она, затаив боль, терпит, молчит, и поэтому Геннадию кажется, что все благополучно, все хорошо. Но однажды что-то прорвалось наружу. Даже благодушный Геннадий встревожился. Произошло это за завтраком.
— Ты опять плохо ешь, Варя, — сказала Антонина Мироновна. — Мне это не нравится. Ты должна хорошо питаться, чтобы окрепнуть как следует. В январе я тебя устрою в какой-нибудь институт. Говорят, будет большой отсев этих... ну, которых приняли с рабочим стажем.
— В январе я поеду к Геннадию, — возразила Варя.
Антонина Мироновна насторожилась: «Неужели девчонка догадывается о моих планах? Не может быть. Не так уж она умна».
— А для чего такая поспешность? — пожала плечами Антонина Мироновна. — У меня создается впечатление, что девушки сейчас об одном думают: как бы поскорее выскочить замуж.
— И я, по-вашему, так думаю?
— Успокойся, милая, и запомни: у меня за столом о присутствующих дурно не говорят. И в данном случае я имела в виду вообще девушек, а не кого-либо персонально. И я утверждаю, что они прежде всего должны думать не о замужестве, а о том, чтобы получить образование. В нашу эпоху без образования нормальная человеческая жизнь невозможна. И личное счастье без него тоже невозможно построить.
— Можно! — голос Вари прозвучал резко и вызывающе. Показалось, будто что-то уронили или опрокинули за этим чинным столом.