— Ударишь? — спросил Катанчик, которому вдруг все стало безразличным.
— Могу и ударить, — сказал Сергей. — Руки так и чешутся — дать бы тебе хорошенько по губам. Но что пользы бить такого! Думаю, что били уже тебя немало, а разве помогло? Нет, Катанчик, я с тобой по-другому сделаю: возьму сейчас за шиворот, выведу в зал и скажу: «Девчата, посмотрите на этого поганца. Вы его в дом свой пускаете, а он гадости про вас говорит». Не завидую тебе, Катанчик, девчата здесь боевые, гордые, они тебе обиды такой не простят.
Катанчик молчал.
— Решай, — потребовал Сергей и вплотную придвинулся к Катанчику.
— Пусти, уйду, — чуть слышно сказал Катанчик.
На улице его догнал один из завсегдатаев курилки, о котором Катанчик знал только то, что зовут его Игорь и что работает он водителем самосвала на одной из городских строек.
Игорь взял Катанчика под руку. «Если начнет сейчас сочувствовать, пошлю ко всем чертям. Начхать мне на его сочувствие», — подумал Катанчик, но Игорь сказал совсем о другом.
— Пойдем, хлопнем по стаканчику. Чтобы дома не журились.
— Не могу.
— Пойдем, я угощаю.
— Извини, зарок дал.
Игорь насмешливо прищурился.
— Все равно монаха из тебя, дорогуша, не выйдет. Ну прощай.
В следующий выходной Катанчик, нарушив зарок, напился, желая заглушить тоску по «потерянному раю», как он теперь называл Дворец культуры. «Я сам себя оттуда изгнал. Теперь мне дороги туда нет. Перекрыта. Перегорожена». Опьянев, Катанчик пошел на почту жаловаться министру связи на свое горькое одиночество и несправедливую судьбу. И угодил на гарнизонную гауптвахту.
«Ах, дуралей, дуралей! Вот и доигрался, мальчик. Но это пока цветочки, ягодки еще впереди. Отсидка что! От нее не помирают. А вот как встретиться потом со своим взводом, с ротой своей? Тут уж не ради красного словца пожелаешь себе провалиться сквозь землю».
Когда Катанчик вернулся с гауптвахты в казарму, он там никого из товарищей не застал. Дежурный по роте куда-то отлучился, а дневальный отнесся к возвращению Катанчика равнодушно. Поздоровался, и все. «Презирает молчанием. Ну, а если спокойно поразмыслить, так о чем же он должен меня спросить: как вы поживали на гауптвахте, многоуважаемый Катанчик? Глупо. Черт с ним, пусть лучше молчит», — решил Катанчик и, взяв из своей тумбочки книгу, вышел из казармы. Все же это была какая-то отсрочка перед неизбежной встречей с товарищами.
В садике за казармой Катанчик знал один укромный уголок, где можно, не попадая на глаза начальству, посидеть с книгой, пока взвод вернется с занятий. А там... Катанчик тяжело вздохнул. А там — чему быть, того не миновать.
Удобно устроившись на засыпанной осенней листвой садовой скамье, Катанчик раскрыл книгу. Он взял ее в библиотеке перед самым арестом, и тогда она показалась ему чем-то заманчивой. Но, прочитав теперь страниц пятнадцать, он вдруг отчетливо понял, что книга эта ему вовсе не интересна, что она ему совсем не нужна.
Через час ему придется предстать перед товарищами. Боязно и стыдно, очень стыдно.
«Надо ведь понимать — я крепко подвел взвод. Мой арест, наверно, здорово потянул его назад, и теперь, пожалуй, не видать нам первенства в соцсоревновании. Не простят мне этого ребята, ни за что не простят».
Катанчик захлопнул книгу. К черту! Ему сейчас не до выдуманной жизни, когда своя вот так нелепо полетела кувырком.
Теперь он уже с нетерпением поглядывал на часы. «Скорей бы вернулись товарищи. Скорей бы все решилось. Что угодно, лишь бы кончилось наконец одиночество. В одиночестве я могу додуматься черт знает до чего».
Он снова заглянул в казарму и на этот раз искренне огорчился, когда заметил, что товарищи еще не вернулись с занятий. «Мне бы только поглядеть на них, и сразу легче станет... Только поглядеть... До чего же все-таки я докатился. Выходит, кое-что это значит — отсидеть десять суток в одиночке. Ребята, наверно, обо мне и думать не хотят, а я о них все думаю и думаю. А что тут удивительного — никого у меня нет, кроме них. На всем белом свете никого». Стало еще тоскливее. «Почему они не идут?» Вдруг он увидел свежий номер стенной газеты, а в ней карикатуру на себя. Он был изображен в жалком арестантском виде, короткие волосы почему-то торчком, небрит, распоясан.
— Ох, и разрисовали, чертяки, — вслух сказал Катанчик, и непонятно было, одобряет ли он карикатуру, сердится ли, потому что в голосе его неожиданно послышались веселые нотки. «Значит, помните меня, черти вы этакие! Значит, не забыли Васю Катанчика!»
А что еще нужно человеку, который больше всего страшится одиночества?