— Как это вернуть? — нахмурился старшина.
— А так. Это клубное имущество.
— Ничего подобного, — вспылил Григорий Иванович. — Шахматы наши. Я сам их на роту выписывал.
Григорий Иванович едва дождался вечера, но, когда остался один в своей комнатенке, ему стало еще хуже, еще тоскливей. Он долго не ложился спать, боялся, что во сне ему снова привидится война. И наверное, потому, что он так не хотел этого, ему опять приснился все тот же сон. Сон этот прилип к нему. Изменялись в нем только некоторые частности: освещение, позы убитых, размер и форма каменных плит, из которых были сложены стены охотничьего домика, но финал оставался неизменным: бритоголовый фашист стрелял ему в затылок, и пуля все летела и никак не могла долететь до цели.
Теперь Григорий Иванович знал точно: пришла беда. И не потому он знал это так точно, что мучил его навязчивый дурной сон. Он не суеверная баба, чтобы придавать значение такой чепухе. У беды, нагрянувшей на Григория Ивановича, были совершенно реальные признаки: неотступная боль в затылке, шум в голове, внезапные затемнения в глазах и нарастающая раздражительность, которую все труднее и труднее сдерживать.
Григорий Иванович понимал: надо немедленно обратиться к врачу, но он страшился этого. Ведь ему заранее известно, что скажут медики: вам пора на пенсию, скажут они, пора на покой, товарищ старшина. И лечиться обязательно нужно. Вот что они скажут.
Нет, к врачам он не пойдет. Он пойдет к Аникину. Это друг, самый близкий человек. Почти всю войну вместе прошли. «Расскажу ему все, может, легче мне станет».
Чтобы попасть к замполиту Аникину, нужно пройти по коридору, устланному ковровой дорожкой. Шагов почти не слышно, но зато Григорий Иванович отчетливо слышит гулкие удары своего сердца... Плохо Григорию Ивановичу. Вовсе расклеился человек. И голова болит. И сердце вот... «Может, не идти сегодня к Аникину, может, лучше вернуться домой и полежать?»
По обеим сторонам коридора — учебные классы. Сквозняк немного приоткрыл одну из дверей. Слышно, как курсант полковой школы отвечает урок: «В минувшую войну...»
«Ничего вы, милые мои, не знаете, — с тоской подумал Григорий Иванович. — Для вас война уже давно кончилась. А я один сейчас иду по войне, и, видно, никогда не дойти мне до ее конца. Все еще дымится в руке бритоголового фашиста пистолет. Все еще летит и никак не может долететь до цели предназначенная мне пуля. И так тяжко ожидание неминуемого удара. Такая ужасная боль в сердце. И сил уже нет, ноги не держат. Лучше всего сесть вот здесь на пол, нет, еще лучше лечь, вытянуться и заснуть. Тогда не будет боли в сердце, и вообще ничего не будет. И все-таки я должен куда-то идти. Но куда?»
Григорий Иванович последним усилием напряг свою память, пытаясь вспомнить что-то крайне важное. И вспомнил: он идет к Аникину, к боевому другу. Обязательно надо ему поговорить с Аникиным. Сегодня. Откладывать нельзя. «Это недалеко. Тут же в коридоре. Десять шагов, не больше. Я должен дойти. У замполита всегда люди. И мне станет легче».
Лесной зверь, когда на него нагрянет страх или боль, забирается подальше, в самую глухомань, в чащобу. Ему неоткуда ждать помощи и сочувствия. Он зверь и живет среди зверей. Человек же в таких случаях тянется к себе подобным. И, повинуясь этой неодолимой тяге, Григорий Иванович не упал и не лег на пол.
Ему надо дойти.
Внезапно стало совсем темно. Григорий Иванович не был уверен, что это погасли электролампочки, ввинченные в потолок коридора. «Нет, скорее всего это погас свет в моих глазах».
В темноте коридор стал путем через пустыню, путем, который никуда не ведет, потому что в пустыне нет никаких ориентиров, нет ни юга, ни севера, ни востока, ни запада... Окутанная зловещим мраком пустыня, где так легко затеряться человеку, когда у него нет сил, когда он болен...
«Но я должен.... И я дойду...»
Григорий Иванович ощупью нашел нужную дверь, нажал на нее плечом и, когда она распахнулась, с радостью увидел свет. Он струился из небольшого окна, веселый, живой свет. И старшина потянулся к нему, к своей спасительной надежде на жизнь, на избавление от мук, всем существом потянулся. Но тут его наконец настигла пуля, много лет назад выпущенная из вороненого вражеского пистолета. Короткий, оглушительный удар в затылок. Вспышка ослепительного света, и снова кромешная тьма. Мгновенная, все поглощающая боль, и внезапное, почти сладостное чувство облегчения...
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Вася Катанчик любит пересказывать товарищам содержание прочитанных книг. Что в этих пересказах принадлежит авторам, а что Катанчику, установить довольно трудно. Вася человек увлекающийся и иной раз так нафантазирует, так «поправит» писателя, что тот, бедняга, пожалуй, и не узнал бы свое творение. В слушателях у Васи, понятно, недостатка нет, но он сам немало удивился, когда среди них оказался Саша Сафонов. Катанчику это польстило. Еще бы! Сашок и сам начитан немало, а тут битый час слушает без насмешек и без подначек. По всему видать, увлечен, как и все другие. «А что, чем черт не шутит, может, у меня и в самом деле талант, — подумал Катанчик. — Но какой? Писательский? Нет, сидеть за столом и писать — это не по мне. Вот сцена — другое дело. Или еще лучше: «Василий Катанчик, мастер художественного чтения». Тут тебе и аплодисменты, тут тебе и цветы, и девчонки с тебя глаз не сводят. И все это, как говорится, не отходя от кассы. Шик, блеск, красота».