Как раз в это время, за несколько минут до полуночи, в большой военной типографии печатник, нажав кнопку, пустил ротационную машину, и почти сразу же ему на руку легла только что рожденная завтрашняя газета. Печатник развернул газету и окинул ее быстрым взглядом мастера. На третьей странице, внизу, занимая все шесть столбцов, напечатан очерк «Сергей Бражников — рядовой».
Очерк иллюстрирован фотопортретом Бражникова. На портрете у Сергея волевое, мужественное лицо. Может, оно чуть-чуть излишне строго для двадцатилетнего. Но что поделаешь, это правда.
Печатник удовлетворенно улыбнулся, газета понравилась ему своим праздничным видом, и он, нажав еще одну кнопку, увеличил скорость машины. «Давай, давай, крутись попроворнее, работай на завтрашний день, а то не поспеешь».
По улицам высокогорного городка все тем же размеренным шагом идет военный патруль. Центр городка с его широкими улицами уже позади, а здесь, на старой окраине, кривые, узкие улочки, запутанные глухие переулки, высокие, обмазанные глиной заборы, узкие, крепко запертые калитки, и нигде ни одного окна — дома спрятаны в глубине дворов. Здесь, наверное, могла бы стоять по ночам ничем не тревоженная тишь, если бы не ветер. Обычно в эту пору ровно в полночь он срывается с гор и по-разбойничьи налетает на спящий городок. Какой неистовый шум он поднимает: грохочет на железных крышах домов, завывает и свистит в печных трубах, со крипом раскачивает огромные деревья. «Теперь он, окаянный, до утра не угомонится, — подумал Геннадий. — Жители, наверное, ничего не слышат, привыкли к таким концертам. Спят себе спокойно. А мы будем спать, когда сменимся. Утром. Когда мы сменимся, я поздравлю Бражникова. Подойду к нему и обниму... Нет, обнимать его, пожалуй, не следует, мы оба не терпим нежностей. Я просто пожму ему руку и скажу: «Считайте меня своим другом. Навсегда. В труде и бою. На всю жизнь».
А ветер все крепчал и крепчал. И снежинки, которые до этого медленно, неуклюже, будто на парашютиках, опускались с неба, вдруг закружились, заметались и, подхваченные недоброй силой, стремительно понеслись в неведомую даль, так и не достигнув такой близкой и такой желанной земли. Это вступала здесь, в горах, в свои права недолгая, но злая зима, с бешеными холодными ветрами, со снежными буранами, обвалами, лавинами. Был на исходе отмеченный победами и свершениями, тревогами и волнениями тысяча девятьсот пятьдесят восьмой год, тринадцатый год «холодной войны».
Закавказский военный округ, 1958—1959 гг.
ЧАСЫ КОМАНДАРМА
1
Настил наблюдательной вышки поскрипывает под ногами, а если ступать тверже, то кажется, будто сухие его доски звенят. Но может, так только кажется; вероятно, это звенит тронутая ветерком колючая проволока ограждения, а скорее всего, это в ушах сам собой рождается звон. Нет, не сам собой — от высоты. Все-таки тысяча сто метров над уровнем моря.
Впрочем, шагать по настилу часовому не обязательно, разве только для того, чтобы не затекли ноги. Потому что с вышки и так все хорошо видно. Виден не только весь охраняемый объект и подступы к нему, но и многое такое, что снизу так не увидишь. И прежде всего небо: оно тут над тобой такое огромное, необозримое, что только сейчас, здесь, на вышке, начинаешь понимать, какое оно на самом деле — небо. И землю тоже видишь не такой, какой она видится там, внизу. Чуть повернешь голову влево — и возникают перед тобой четко очерченные, словно вырубленные из темно-синего льда вершины большого Кавказа; повернешь голову направо — и видишь те самые холмы Грузии, которые воспел Пушкин. Холмы предгорья. Они зеленые и желтые. Зеленые — это виноградники, желтые — поспевающая кукуруза. Нестройной чередой холмы сбегают в долину, к реке.
Над рекой и долиной прозрачная, сиреневая дымка. Красивая дымка. А вот о реке этого не скажешь. Река сейчас вовсе не такая, какой не раз изображали ее писатели и живописцы. На их полотнах, в их стихах и прозе она и серебряный позумент, и серебряный пояс и еще что-то в этом роде; она, мол, прозрачна, как хрусталь, и просматривается до самого дна, устланного разноцветными камушками, и можно, как в аквариуме, любоваться быстрыми играми резвой форели и неторопливыми прогулками сытых сомов.
Наверное, в какие-то времена она бывает и такой, и все ее нарисованные и описанные прелести, надо надеяться, не фантазия. Часовой Григорий Яранцев в этих краях недавно, он еще не видел здесь ни осени, ни зимы и потому не считает себя знатоком здешних красот. Рановато ему еще в судьи. Но реку увидел — сразу не понравилась. Конечно, река знаменитая, ничего не скажешь, и воды в ней много, даже слишком много — сейчас в горах бурно тает снег, — шумит она на перекатах и порожках так, что оглохнуть можно, а не полюбуешься. Нечем. Мутная в ней вода, грязная, тускло-серая. Если смотреть издали, река того же землистого цвета, что и берега, и отличается от них разве только тем, что движется. А вблизи на нее и вовсе неинтересно смотреть: течет остывший кофе, чуть-чуть разбавленный молоком.