Я как раз составлял приказы по ротам, когда зажужжал полевой телефон. Обер-фельдфебель Май подал мне трубку:
– Господин капитан, у аппарата интендант дивизии.
Этот интендант был в состоянии утащить из покинутых учреждений огромное количество писчей бумаги для машинок, но не мог снабдить нашу часть носками для солдат.
Взволнованный интендант сообщил мне, что некий представитель партии предъявил претензию. Обер-лейтенант Райнерт приказал забить корову для своей роты, а это запрещено.
Гаулейтер Кох, исходя из того, что Восточную Пруссию ни в коем случае не следует отдавать, приостановил эвакуацию населения и запретил под угрозой наказания снабжать армию продовольствием за счет местных ресурсов. Мне это было хорошо известно, но я считал этот запрет совершенно бессмысленным, поскольку централизованное армейское снабжение не функционировало. Я задал недоуменный вопрос:
– Как так запрещено?
На другом конце провода наступило молчание. Интенданту нужно было посоветоваться с золотым фазаном – так мы именовали чиновников нацистской партии. Засим последовал ответ:
– В интересах снабжения рейха по окончании войны и для обеспечения приплода необходимо сохранить поголовье. Вот господин и желает составить протокол.
– Скажите ему, что обер-лейтенант Райнерт действовал по моему приказу! Солдаты не могут идти в бой не жравши.
Испуганный интендант сообщил мне, что в таком случае господин из партии должен составить протокол вместе со мной.
Тут я взорвался.
– Пусть этот господин меня… Если он хочет получить протокол, пусть пожалует на мой командный пункт.
Усердный чиновник не откликнулся на мое настойчивое приглашение.
Мы устали от войны, мы жаждали ее окончания. Вопрос о причине – "почему? " – уже не ставился, его сменил вопрос: "Как долго еще это будет продолжаться? " И это «как долго еще» содержало в себе и первоначальный ответ на «почему». Мы уже почти не видели смысла в продолжении войны. Но для того, чтобы прекратить борьбу, чтобы вопреки приказу и присяге содействовать скорейшему окончанию войны, нужна была большая сознательность, способность справиться с внутренними сомнениями, решимость, исполненная риска. Я был далек от таких мыслей. Как и многие мои товарищи, я больше всего надеялся на чудо, на новое оружие неслыханной силы, которое остановило бы неудержимо стремившуюся вперед Красную Армию и могло бы ее уничтожить, дабы мы наконец обрели покой и закончилась война. Я не смел и думать о том, что возможна победа Красной Армии и оккупация Германии.
Итак, мы собирались с силами для новых боев, хотя каждая операция требовала новых жертв. При этом – сколь ни противоречивым это может показаться – существенную роль играло чувство самосохранения; фанатики из шкуры лезли; об их бешеном неистовстве свидетельствовали повешенные на придорожных деревьях офицеры и солдаты, мертвецы со щитами на груди, оповещавшими, что здесь понес «заслуженное наказание» проклятый трус, между тем на мундире еще сохранились знаки отличия «за храбрость, проявленную в сражении с врагом».
Но с другой стороны, были и такие люди, как наш начальник оперативного отдела подполковник барон фон Леффельхольц, который по окончании одного из совещаний сказал командирам:
– Господа, выполняйте свой долг так, как этого от вас ожидают! Но используйте ваше оружие так, чтобы по возможности больше ваших людей привести с собой на родину!
Надо было обладать мужеством, чтобы давать подобные указания.
Бои и суровая восточнопрусская зима потребовали от солдат крайних усилий. По вечерам, когда бой чуть стихал, люди валились в снег и засыпали, грея друг друга своими телами.
Однажды барон фон Леффельхольц вызвал меня в штаб дивизии:
– Генерал хотел бы выслушать мнение одного из командиров о настроении солдат. Скажите ему всю правду, без всяких колебаний. Будьте честны!
Выслушав меня, генерал Ферхайн совсем сник и стал похож на пустой мешок из-под картофеля; он мрачно уставился в пространство. Вероятно, он понимал, что лишится обещанного ему имения где-то «на восточных территориях» и, сверх того, своего поста.
А ведь я рассказал ему только то, что мои офицеры достаточно открыто обсуждали – одни с большей, другие с меньшей откровенностью. Я по возможности каждую неделю созывал их на совещание, считая своим долгом, насколько я в состоянии, держать их в курсе событий.