Эти принципиальные соображения были тогда мне еще не свойственны. Во мне слишком укоренилась привычка судить обо всем только по собственным непосредственным впечатлениям, по бросающимся в глаза чисто внешним проявлениям общественной жизни. А в момент моего вступления в бундесвер распознать тенденцию этого явления по его внешней форме еще нельзя было.
Едва ли кто из нас до этого времени видел новую армию. На улицах солдаты попадались редко, так как с первого же дня существования бундесвера военнослужащие всех званий – от генерала до новобранца – имели разрешение ходить в штатском, которым они широко пользовались. Дело в том, что если бы кто-нибудь тогда появился на улице в военной форме, на него, вероятно, смотрели бы как на пришельца с другой планеты, засыпали бы вопросами или, чего доброго, публично объявили бы сумасшедшим.
Все, что мы читали в газетах о жизни новой армии, казалось нам просто невообразимым. В ту пору много было разговоров о «мягком курсе». На основе газетных очерков у нас, если несколько сгустить краски, могла бы сложиться такая картина: новобранцы спят на наимоднейших кроватях с синтетическими мягкими матрацами, под пуховыми одеялами, и по утрам унтер-офицеры учтиво просят их встать, дабы тут же, в спальне, откушать поданный завтрак; а суточный наряд будто бы проходит без окриков. Ну а мы стояли на прямо противоположной точке зрения: сформировать армию и сохранить ее в хорошем состоянии можно только при наличии железной дисциплины и известной строгости. Правда, кое-кто из нас, в том числе и я, считали совершенно правильным, что запрещены былые издевательства и муштровка, нередко носившие оскорбительный характер и переходившие в рукоприкладство.
Когда мы, пятьдесят бывших офицеров вермахта, снова поступили на военную службу, Франц Йозеф Штраус уже был министром, и в его ведении находился бундесвер. Ходили слухи, будто он постепенно сведет на нет «мягкий курс». Обо всем прочем мы в. лучшем случае знали только то, что сообщали газеты. Согласно этим сообщениям, он имел звание обер-лейтенанта, после войны был назначен американцами на пост ландрата, а позднее избран своими земляками в бундестаг. Однажды я видел его по телевидению, когда он выступал с речью о необходимости усиленной ремилитаризации. Мне не понравилось лицо этого человека, не понравились его стиль и манера держаться на трибуне. Прежде меня еще могли бы увлечь театральные жесты и мимика оратора. Но когда я впервые после войны увидел фильм о Гитлере, мне показалось просто непостижимым, что это завывание, эти трескучие фразы имели когда-то надо мною власть. Меня отталкивали риторические приемы Штрауса. Но это не значит, что для меня было вовсе неприемлемо содержание его речей. Многое из его высказываний звучало для меня убедительно даже тогда, когда он говорил о «красной опасности», которую нужно предотвратить. Я тогда и не предполагал, что Советский Союз опасен только для тех, кто угрожает ему силой или совершает на него нападение. Слишком глубоко запечатлелись в моей памяти бесконечные поражения и беспрерывное отступление перед Красной Армией. Этого было достаточно, чтобы я оказался во власти идейного разлада как солдат новой германской армии, которая, по моим понятиям, могла быть только антифашистской. Я искренне хотел ей служить, а настроен я был, как и прежде, антикоммунистически.
Первого мая 1957 года в Гамбурге-Осдорфе я вместе с другими «новичками» получил бундесверовское обмундирование: вместо сапог и бриджей – длинные брюки и ботинки, а вместо френча – двубортный пиджак, который смахивал на форму гостиничного портье. И никакого ремня с портупеей, словом, «шмутки», которые только потому именовались формой, что их носили все. Вместо офицерских погон на мундиры были нашиты простые матерчатые полоски. Маскировку завершала фуражка с высокой и жесткой тульей без серебряного шнура. Нас можно было принять за кого угодно: за железнодорожников, лесничих, почтовых служащих, кондукторов, но на солдат мы ничуть не походили.
Вырядившись таким манером, мы отправились обедать в офицерскую столовую. Денщиков здесь не было. Мы восприняли как милость судьбы, что грязную посуду уносили официантки. И при всем том кто-то из нас сказал: