– Держи ухо востро, Бруно, и запиши себе на левой манжете: когда посмотришь на часы, всегда сможешь прочесть: «Quod licet Jovi, non licet bovi»{19}.
– Не трудись. Но ты не слишком любезен, на прощание сравнил меня с быком!
– Зато во время солдатчины изречение будет кстати. Что ж, прощай!
К сожалению, я не написал это изречение на манжете, только взял на заметку, да и то не всегда его помнил.
Впечатления от нацизма
Стало быть, я оставил школу и все свое свободное время готовился к предстоящим испытаниям. Книг о войне, военных справочников и инструкций по довоенной подготовке было более чем достаточно. Я уже не опасался, что мои труды пропадут даром: от знакомого отца стало известно, что для моего зачисления в рейхсвер препятствий нет. Не известен был только точный срок, когда это произойдет. Оставалось ждать.
И все-таки я не скучал даже тогда, когда не сидел, уткнувшись в книги, потому что в Берлине происходили бурные события.
В большом кинотеатре на Ноллендорфплац шел фильм «На Западном фронте без перемен» по одноименному роману Эриха Марии Ремарка. Вернее сказать, фильм не шел. За две недели я покупал себе билет раз пять, не меньше, но так и не посмотрел фильма. Каждый вечер сеанс срывали штурмовики, которые забаррикадировали входы, напускали в зал белых мышей, бросали химические патроны, а потом вламывалась полиция и запрещала показ фильма. На улицах собирался народ. Однажды с речью к толпе обратился, стоя па крыше своего автомобиля, руководитель пропаганды нацистской партии Геббельс. Время от времени в эту речь вступал хор штурмовиков со своим боевым кличем: "Издохни, еврей! " или: "Германия, пробудись! "
– Когда еврейские писаки такого сорта, как Ремарк, марают честь фронтовика, – это наглость!
– Издохни, еврей!
– Когда в подобном фильме втаптывают в грязь героическую борьбу непобедимой армии – это позор! И это характерно для Ноябрьской республики, ведь только при пей возможно было разрешить такую кинокартину, Но теперь этому будет положен конец!
– Германия, пробудись!
Как ни хотелось мне посмотреть этот фильм, чтобы иметь о нем свое собственное суждение, речь Геббельса не прошла для меня бесследно, потому что он сумел найти эффектные слова о солдатской славе, а я ведь желал быть солдатом. Так или иначе меня в какой-то мере заразило возбуждение толпы.
Сказалось на мне и влияние толпы, слушавшей Гитлера в «Спортпаласте» на Потсдамерштрассе. В здании уже за час до начала негде было яблоку упасть. Точно, минута в минуту, в огромном зале появился фюрер. Оркестр штурмовиков заиграл «Баденвейлеровский марш», и Гитлер со своей свитой прошествовал между стоявшими шпалерами штурмовиками и эсэсовцами к трибуне, вскидывая в знак приветствия правую руку вверх. Вскоре музыку заглушил многоголосый «хайль»; толпа ревела несколько минут и смолкла, только когда Гитлер сел. Потом Геббельс объявил митинг открытым, и снова раздались крики и приветствия, особенно когда он назвал имя Гитлера, все хором непрерывно скандировали: "Хайль! " Я видел мужчин и женщин, по щекам которых катились слезы, я и сам, подпав под влияние этого искусно созданного массового психоза кричал вместе со всеми, охваченный восторгом, готовый с открытой душой воспринять все, что скажет Гитлер.
Он начал говорить очень тихо, почти невнятно. Но едва он назвал себя фронтовиком, как грянули первые аплодисменты. Голос оратора окреп, стал звучать все громче и громче, пока не перешел в крик, когда речь приняла подстрекательский характер и Гитлер призвал истребить большевизм и евреев, ибо именно они повинны в том, что Германия катится под откос, хотя само провидение предназначило расово полноценный германский народ к более высокому жребию. Это положение должно быть в корне изменено, о чем и позаботятся национал-социалисты.
Та форма, в какой все это преподносилось, приучала меня к совершенно необычному ходу мыслей, который имел свою притягательность для меня, тогда еще молодого и восприимчивого человека. От напрашивавшихся возражений я отделался, прибегнув к самообману. Я попросту исказил смысл сказанного, передернул, внушив себе, будто Гитлер выступает против мирового еврейства в целом, а не против отдельных евреев, таких, как мой друг Вильгельм Дейч и другие, проявившие себя в общении со мной только с самой лучшей стороны.