Хотя часть скромного богатства семьи Джулиани досталась отцу Алессандро по наследству, остальное ему приходилось зарабатывать тяжким трудом. Те, кто получил большие деньги или располагал необходимым капиталом с рождения, посматривали на трудолюбивого адвоката свысока. Те же, кто разбогател только благодаря собственным усилиям, тоже его не жаловали, потому что он все-таки получил наследство. Ну и те, кто не разбогател и ничего не унаследовал, разумеется, терпеть его не могли. Но семья Джулиани плевать на это хотела, а Алессандро в свои двадцать лет ничего об этом не знал. Им принадлежал дом, и им принадлежал сад.
Сад тянулся по направлению к Остии и к морю. Последнее, естественно, увидеть из фасадных окон было невозможно — слишком далеко, зато с вершины холма открывался прекрасный вид на Рим. Панорама города и Тибра так глубоко впечаталась в память Алессандро, что усилием воли он мог в любую минуту увидеть ее мысленным взором. И, оказавшись в лабиринте улиц под холмом, он всегда мог сказать, где он, как пройти в нужное ему место, словно смотрел на город с одного из тех облаков, которые часто замирали в небе над Римом, словно не желая продолжать путь.
Из окон открывался вид не только на Рим, но и на далекие Апеннины. Летом их вершины и гребни сверкали белым. На закате луч, отраженный от Гран-Сассо, добирался до застекленной картины в раме, висевшей на восточной стене комнаты Алессандро. На картине был изображен Маттерхорн, но отсвет Гран-Сассо как бы подсказывал, что жизнь куда лучше и ярче самого прекрасного изображения.
Как-то апрельским утром, перед тем как спуститься к завтраку, Алессандро стоял у окна в коридоре, застегивая пуговицы рубашки. Он ненадолго вернулся, оторвавшись от учебы на севере, и наслаждался пребыванием дома. Утреннее солнце так ярко освещало западную сторону сада, что Алессандро мог разглядеть каждую мелочь. И в середине когда-то сплошной каменной стены он вдруг обнаружил железную калитку, сквозь которую виднелись окна дома по другую сторону стены.
Кто-то пробил брешь в стене и теперь мог видеть частный парк Джулиани и даже заглядывать в окна дома. Даже наблюдать, как Алессандро застегивает пуговицы рубашки.
Он сбежал по лестнице вниз, где отец, уткнувшись в газету, механически поглощал завтрак. Адвокат Джулиани практически и не заметил прихода сына. В углу в белом фартуке стояла Лучана, младшая сестра Алессандро. Она собиралась уходить и уже взялась за завязки фартука, но волнение, написанное на лице брата, заставило ее опустить руки.
— Что это там в садовой стене? — спросил Алессандро с таким видом, будто надеялся услышать от отца, что никакой калитки нет и в помине, и, посмотрев еще раз, Алессандро, обнаружит прежнюю глухую стену.
— Ты о чем? — переспросил отец, оторвавшись от статьи о непрекращающейся политической нестабильности в Марокко.
— О проломе в стене, который закрыт калиткой.
— А что такое?
— Откуда она взялась?
— Не знаю, — ответил отец, которому не терпелось вернуться к статье. Газеты всегда его завораживали.
— Как это понимать, что ты не знаешь? — не отставал Алессандро.
— Раз это калитка, следовательно, она для того, чтобы другие люди могли входить в сад. — Адвокат Джулиани закончил чтение и откусил кусочек гренка.
— Другие люди? Какие еще другие люди? Кто именно?
— Люди, которые живут по ту сторону калитки. Их фамилия Беллати.
— Зачем им заходить в наш сад? — спросил Алессандро.
— Это не наш сад. Это их сад.
Алессандро с изумлением вытаращился на отца.
— Я продал им сад, но у нас аренда на двадцать лет. Пока все остается как прежде, только они могут пользоваться садом, как и мы. Мы пополам оплачиваем садовников, урожай тоже делим пополам, они дают нам знать, когда у них гости, мы извещаем их о наших гостях и так далее и тому подобное. Это очень выгодное соглашение.
— А что мы будем делать через двадцать лет?
— Вот тогда и будем думать.
— Они могут построить здесь дом. Или даже универмаг! Сотни людей будут толпиться под нашими окнами! — вскричал юноша.
— Алессандро, — возразил адвокат Джулиани. — Использование земли регулируется законом, и в наш договор я внес условие: даже если закон изменится, сад должен оставаться садом еще пятьдесят лет. Это будет тысяча девятьсот шестидесятый год, Алессандро. К тому времени уже будут построены гигантские, плавающие в океане города, Европа объединится в одно государство, а тебе будет семьдесят лет. Чего сейчас-то волноваться?