— Слыхал, Фома Семенович, слыхал.
— Полтора года живет он у меня. Мальчуган он ничего себе и, пожалуй, не глупый, но невозможный шалун, всем в доме так насолил, что не знаю, куда с ним деваться. Бросить его на произвол судьбы, как будто бы и грешно против Бога и совестно против людей, потому что у него родни, кроме меня, никого нет.
— Конечно, бросить неудобно, Фома Семенович, — отвечал батюшка, призадумавшись.
— Но что с ним делать?
— Попробуйте отдать его в школу, поневольтесь деньжонками, чтобы за ним был строгий надзор, там его, глядишь, вышколят.
— Денег я не пожалею, лишь бы толк был. Разве так отдать, чтобы он там и жил?
— Самое лучшее. А то небось и для ваших ребят пример он дурной…
— В том-то и сила, хотя, благодарение Богу, я не замечаю, чтобы они перенимали от него всякие шалости.
— Так и поступите, Фома Семенович. Учителям не привыкать-стать возиться с ребятами. Я там законоучителем, и с своей стороны буду содействовать его исправлению.
— Всепокорнейше благодарю вас, батюшка. Завтра же отправлю мальчугана сам и прикажу не жалеть розог.
— Шибко наказывать — тоже мера крутая и не ко всякому применима, может совсем отбиться от рук; а нужно воздействовать на ум и сердце, это будет прочнее.
— Вам лучше знать, батюшка. Стало-быть, я отдам, и пусть делают как лучше.
Фома Семенович приподнялся с места, чтобы откланяться батюшке, а том ему говорит:
— Куда же вы, Фома Семенович? А я полагал предложить вам стаканчик чайку, небось самовар вскипел.
— Недосуг, батюшка. Знаете, у нас дело живое, везде нужен свой глаз, а на чужих людей полагаться невозможно. Другим разом я ваш покорнейший слуга.
— Дело прежде всего, не смею задерживать. А уж насчет племянника так и поступите, я тоже помогу, как смогу.
Пришел Фома Семенович домой и позвал Яшку, которого с трудом могли найти где-то на улице. Мальчуган, предполагая, что его позвали ради наказания, так как в этот день он изрядно набедокурил, вошел несмелыми шагами в горницу, употребляя над собою усилия, чтобы казаться спокойным.
— Где ты был? — спрашивает его Фома Семенович.
— На огороде, — смело отвечает Яшка.
— Что ты там делал?
— Смотрел, как роют картошку.
Едва он успел выговорить, как вошла Марфа Степановна и говорит:
— Сейчас приходили от Бабиных жаловаться на этого пострела: вишь ты, запустил камнем в их окно; камень-то упал на чайную посуду и перебил ее на два рубля.
— Это не я, тетенька, это швырнул Ванька Колесников и убежал, а я только стоял неподалеку, — не смущаясь утверждал Яшка.
— Не лги! Это дело твоих рук! A за час приходила Романиха и жаловалась, что он отвязал теленка, что пасся на лужку и он убежал в стадо.
Фома Семенович сидел и мотал головою, выслушивая обвинения, возводимые на Яшку, и кем же? Его защитницею, кроткою, доброю женщиною. Мог ли он сомневаться в действительности проказ племянника? Однако ж, на этот раз Фома Семенович воздержался от наказания, и сделав над собою усилие, сказал:
— Вот что, Яков: завтра я сведу тебя в школу. Если захочешь учиться, то выйдешь в люди, а не захочешь, то я отправлю тебя в деревню, и знать тебя не хочу и ты не знай, что я твой есть дядя.
Яшка стоял молча, но по лицу его не было заметно, чтобы он был огорчен или струсил.
— Что ж ты молчишь? Говори, будешь учиться? — спросил Фома Семенович.
— Буду, дяденька, — отвечал Яшка, глядя на дядю исподлобья.
— Ну, ступай, я тебе прощаю сегодняшние твои проказы, а уж если еще что-нибудь набедокуришь, то не прогневайся.
Яшка убежал, а Фома Семенович, оставшись с женою, сказал:
— Батюшка присоветовал отдать Яшку в школу и говорит, что с ним нужно обращаться кротко и смирно, а то, вишь, от рук отобьется.
— Уж если батюшка так советует, так и поступить следует.
На другой день Фома Семенович сдал Яшку в школу. Но тут он нисколько не переменился к лучшему, и по-прежнему продолжал свои шалости, а учиться грамоте и не думал. Не мало терпел он от учителей своих, но все это было как с гуся вода. Добился он до того, что его оставили в школе для одного только счета, да потому еще, что Фома Семенович аккуратно платил за него деньги.
Все, бывало, сидят в школе, учат уроки, одному только Яшке нечего делать, вот он и станет, ради скуки, мешать своим товарищам: в кого издали жеваной бумагой бросает, кого колотит линейкой по голове и до тех пор пристанет, пока товарищ пожалуется на него учителю. Но в большинстве случаев он не допускал до этого, упросив обиженного им товарища и наобещав ему, чуть не золотые горы. Когда мировая состоится, он накидывается на другого ученика, видоизменяя свои проказы — то переставляет чернильницу и песочницу незаметным образом и рад, когда товарищ обмакнет перо в песок или прольет чернила на тетрадь.