Необычно рано и быстро стали наступать сумерки. Небо было затянуто серой пеленой, что предвещало пургу. По твердому насту уже струилась поземка…
Колонна танков продвигалась по дороге к гарнизону. Пятой шла машина Воронкина. Лучи сильных фар едва пробивали снежный вихрь. Воронкин с трудом различал следы гусениц и мелькавший красный глазок впереди идущего танка. В поле разгулялась круговерть, а мысли тоже, будто подчиняясь силам природы, сменялись, как в калейдоскопе. Воронкин думал о предстоящем вечере («скоренько обслужим танки, поужинаем и в кино»), потом вспомнилась недавняя встреча с колхозниками. Но чаще перед мысленным взором возникал Сатпаев — напористый, требовательный… «Ну и язычок у Садыка! Как бритва!»— подумал он и в это же мгновение почувствовал, как танк ударился обо что-то. Послышался треск, танк задрожал от пробуксовки, как горячий конь.
Воронкин вместе с командиром вылез из машины. Их сразу обдало колючим снегом. Танк передней частью привалился к какому-то строению. Воронкин осветил фонарем это место и сразу все понял: танк зацепил за угол бревенчатого колхозного сарая, отворотил несколько бревен, а одно переломил. В зияющей прорехе уже вихрился снег. Воронкину почему-то сразу припомнилось усатое, широкоскулое лицо председателя местного колхоза, который хорошо знал многих танкистов их батальона не только в лицо, но и по именам. «Вот это отличился! — поежился Воронкин. — Позор!» Тут же подумал о ершистом Сатпаеве: «Прохода не даст». А Сатпаев — легок на помине — был уже рядом, внезапно вынырнув перед Воронкиным из снежного вихря. Он быстро осмотрелся, подбежал к развороченному углу сарая, заглянул внутрь, посветив фонариком.
— Ай-ай, совсем худо! — И наскочил на Воронкина: — Зачем в сторону крутил? Зачем по следу не ехал?
Воронкин понимал, что Сатпаев прав, но, как а тогда, в дневном разговоре, не хотел поддаваться. Он тяжело шагнул к борту танка, бросив на ходу!
— Не привычен я по проторенным дорожкам ходить, своим умом живу.
Заметив стоявшего у кормы танка командира роты, Воронкин опустил голову.
— Своим умом, выходит, колхозные сараи ломаете, — сказал офицер. — Какую оценку я поставил вам сегодня за вождение?
— Хорошую, товарищ капитан.
— Считайте, что я поставил вам двойку. Хуже — кол! А за это, — он махнул фонарем в сторону пролома, — за это придется краснеть перед колхозниками. Ну, разумеется, и поработать придется: завтра же надо отремонтировать сарай.
Всю ночь бесилась пурга. Воронкин лежал на своей кровати с открытыми глазами, прислушиваясь к завыванию за стеной. Ветер временами шумел ровно, а потом вдруг налетал порывами, свистел — в ветвях деревьев, гремел чем-то во дворе. В мыслях тоже была сумятица: оттого и сон не шел.
…После ужина почти весь батальон смотрел новый фильм, и только комсомольцы второго танкового взвода лишили себя этого удовольствия. Они собрались в Ленинской комнате, чтобы обсудить поведение Воронкина. Собрание превратилось в острую беседу о солдатском долге. Припомнили Воронкину все: и что он подвел свой экипаж на последних стрельбах — небрежно вел танк, и что за машиной стал хуже ухаживать, и советами товарищей пренебрегать. Вспомнили о Доске отличников, с которой прошлой осенью сняли портрет Воронкина. «Куда твоя, Степан, совесть делась? — спрашивал сержант Копров. — Ты так отстал, что молодые тебе на пятки наступают и, глядишь, скоро обгонят… Тут мы и сами виноваты: поглаживали все тебя да похваливали, а ты и зазнался». Неприятно было слышать такое, но все говорили без зла, от души.
Воронкин почувствовал прикосновение к плечу чьей-то теплой руки. Оглянулся на соседнюю кровать. Садык… Сейчас утешать начнет… А может, снова прорабатывать?
— Шибко злится пурга, — шепнул Сатпаев.
Степан промолчал.
— О доме я вспомнил, Степа. У нас такая же злая пурга бывает. Так метет, что иной раз утром из дома не вылезешь, все завалит снегом до крыши.
— У нас на Волге зима помягче, — ответил Воронкин.
Сатпаев, приподнявшись на постели, склонился к Воронкину. Раздумчиво, не торопясь, говорил шепотом:
— Вспомнилась одна такая же ночь… Вьюга метет и воет за стеной, я лежу в постели и тихонько плачу. В сорок третьем то было… Днем мать получила похоронную: отец на войне погиб. Нас у матери четверо было ребятишек. Я самый старший, девятый годок шел. Две девочки, братишка. Мать уборщицей работала. Лежу и плачу… Отца жалко, мать жалко и себя. Заметет, думаю, все дорожки — как пойду в школу в худых ботинках? К утру откопали нашу дверь. Люди пришли, мне валенки принесли и шапку. Шапка ношеная, но теплая. Сестренкам платьишки теплые дали, братишке пальтишко… Не пропали мы тогда, Степа… Братишку днем соседи брали к себе, сестренок мать в детский сад водила. Меня кормили в школе… Пособие мать получала. Много у нас людей хороших кругом…