«Правильно, все одолеем „Крутую“», — подумал Воронкин, внимательно всматриваясь вперед. На большой скорости проскочил топь и, как только повернул вправо, сразу увидел остановившийся неподалеку танк. «Мохов, кажется… Не застрял ли?»
Поравнявшись с танком Мохова, остановил машину, крикнул через люк.
— Что у тебя?
— Главный фрикцион не включается. — Он с досадой махнул рукой: — В самую горячую минуту заело.
— Тяги регулировал?
— Само собой… Перед учением.
Воронкин вылез из танка.
— Давай-ка еще проверим.
— Задержишься со мной, — виновато сказал Мохов, — атака скоро.
— Чего там… Вместе атаковать должны.
Он внимательно осмотрел тягу за моторной перегородкой, и вскоре послышался его довольный голос:
— Вот она, злодейка! — На промасленной ладони Воронкина лежала стреляная гильза. — Под тягу закатилась. Со мной такое тоже случалось.
Он соскочил с танка Мохова, крикнул:
— А теперь, Вася, нажмем!..
Свой взвод они догнали, когда он проходил через боевые порядки пехоты. Через минуту, проскочив открытый участок, танки с ревом поползли вверх на «Крутую». Далеко за вершиной Степан видел клочок темного облака.
Много дней просидел он за рычагами под этой броней — то пылающей жаром, то прокаленной морозом. Много кубометров земли перекинули лопатой, преодолевая реки, топи, горные перевалы. Все, что осталось за плечами, теперь, казалось, усиливало тягу танкового мотора, давало хорошее сцепление гусеницам. Танк неудержимо шел на подъем. Вот он вырвался на вершину. За ним второй, третий… «Противник» отступил.
Осенний ветер шумел в листве. Сумрачно, прохладно. Но вот из-за темной тучи показалось солнце, яркие лучи осветили стоявших над крутым скатом Воронкина, Сатпаева, Мохова и других танкистов. Опершись друг другу на плечи, они восторженно смотрели вниз и сами удивлялись тому, как в пылу «боя» одолели такой подъем.
Душа солдатская
Он хорошо запомнился мне сидящим на подножке трехтонки под развесистым деревом. Колени прикрыты куском мешковины. Из-под ножа на нее струилась картофельная кожура, укладываясь в узорчатую горку. Очищенную картофелину он бросал в стоящее у ног ведро с водой, а из мешка брал новую.
Степан Корень — так звали этого солдата — был под стать своей фамилии: кряжистый, весь накрепко сбитый, с сутуловатой широкой спиной. По земле ступал плотно, хотя и имел небольшой изъян — чуть припадал на левую ногу. Он никогда не хвастал своей силой, а если его вынуждали на такой разговор, обычно отвечал: «Я рядовой сибиряк, у нас есть люди куда покрепче. А почему?.. Сибирь прокаляет, особенно тех, кто живет на природе». Он мог без умолку рассказывать о родных краях; и что деревья там куда посолиднее здешних — повыше и пообхватистей, и про орешник — буйный и щедрый, каждый куст которого осенью долго пламенеет разноцветьем, и о богатой охоте — зверь живет там вольно.
Тогда, в сорок третьем, Степану сравнялось двадцать семь лет, но от глаз к вискам уже лучились мелкие морщинки. Они-то, пожалуй, да небольшие складки у губ придавали лицу Степана добродушное выражение, располагали к нему людей. Может быть, потому и пятилетний Сашко, сын хозяйки дома, сразу привязался к нему, не отходил с самого утра, как только машина с полевой кухней въехала во двор. Улучив свободную минуту, Степан смастерил ему свирельку из ветки тальника, и сейчас мальчик с зажатой в руке игрушкой сидел рядом с поваром на подножке машины, свесив босые ноги.
На дереве застрекотала сорока. Степан ответил ей, да так схоже, что сорока перескочила вниз на ближнюю ветку, свесилась над сидевшими под деревом солдатами.
Сашко рассмеялся, затормошил повара за рукав гимнастерки:
— Дядя, еще!
Степан затоковал, как токует бекас, после зачирикал по-воробьиному, подражал перепелке, фазану. Мальчик от возбуждения подпрыгивал на сиденье, требовал еще и еще.
Смеялись и солдаты. Один из них заметил:
— Артист, и только. Зря в повара подался.
А Сашко, когда у него поулеглось возбуждение, спросил:
— Дядя, ты настоящий военный?
— Настоящий, хлопчик, а как же… — Кивнул в сторону кузова машины, из которого торчал ствол винтовки: — Видишь?.. Моя.