* * *
Козодой скрипит, и кричит сова,
и в норе сидит полевая мышь,
по ночам цветёт одолень-трава
и потоки света стекают с крыш.
Дуб стоит в лесу, словно древний грек,
и трубит журавль, над водой летя,
и седая мать среднерусских рек
в море прячет голову, как дитя.
Плещет лебедь крыльями над водой,
и стоит ветла в серебре по грудь,
и в ладонях лиственных клён худой
устаёт держать дождевую ртуть.
Потому что всем им явился Бог
и сказал, что Волга — Днепру сестра,
а сухая горечь земных тревог —
только лёгкий дым от Его костра.
И под каждым мигом — Его ладонь,
и в глубинах вечности смерти нет,
в сердцевине мира горит огонь,
а любая тьма укрывает свет.
И ещё сказал Он речной воде,
и песку морскому, и стае птиц,
что любви сиянье живёт везде,
отражаясь в тех, кто не прячет лиц.
И рыбак улов из больших сетей
достаёт, и, как звёзды, горят сердца
беспризорных, бедных, больных детей,
что хотят обнять своего Отца.
* * *
На вершине дуба, не глядя в небо, сидит ворона.
Тихо плачет ива, рыдает тополь, дрожит орешник.
И, внимая звукам чужого плача, рыданья, стона,
ты молись в ночи о своей душе, окаянный грешник.
Ты живёшь наощупь, смеёшься тихо, боишься тлена,
а в окно посмотришь — опять ворона сидит на ветке.
И граница тела — другое имя земного плена.
Соловей умолк, но поёт душа — канарейка в клетке.
Для тебя душа твоя — алый лотос иль жёлтый ирис.
Чтоб спасти её, сколько слёз ты и слов истратил!
Под корою дерева, как под кожей, живёт Осирис,
чтоб его увидеть, долбит кору близорукий дятел.
А огнём греха мы себя опаляем и мучим сами.
Но Господь-то знает, Господь-то помнит состав наш бренный!
Припади к подножию ног Его, ороси слезами
каждый малый атом огромной Его вселенной…
* * *
1.
Если светит солнце и птицы летят на север,
то тогда говорят уста от избытка сердца.
Муравей во сне отделяет зерно от плевел,
а пшено — от риса, а жгучую соль — от перца.
Из ветвей акации сделан венец терновый,
на ладони пальмы блестит дождевая влага…
Если ты взыскуешь страданья и жизни новой,
то и самый грех твой Господь обратит во благо.
…Дни прожитой жизни, куда вы исчезли, где вы?
Неужели вас схоронила земля сырая?
Но дают побеги солёные слёзы Евы
в тот момент, как плача уходит она из рая.
2.
И опять скажу я: птицы летят на север
и устами ивы деревья целуют землю.
Свой трилистник нежный опять раскрывает клевер,
говорит Господь мне: «Послушай!» — а я не внемлю.
Сею в поле ветер, потом пожинаю бурю,
у ступеней храма, как нищий, стою и плачу,
провожаю август — и в гости иду к июлю,
мир исполнен смысла — а я ничего не значу.
То в коре берёзы саднящим живу надрезом,
карфагенских яблок везде рассыпаю зёрна,
то внезапно ночью во сне становлюсь железом —
раскаляю дух, у кузнечного стоя горна.
Пахнет ландыш ладаном в сумрачном храме леса,
где повсюду молча деревьев стоят иконы,
где листва и ветви совсем не имеют веса —
так пред Ликом Божьим легки и прозрачны кроны.
3.
Что есть тело бренное? Прах ли, носимый ветром
по пространству смерти, по тёмным её дорогам?
Не родишься птицей, не станешь ливанским кедром,
во плоти воскреснешь ты, чтобы предстать пред Богом.
И, в руках сжимая букет хризантем увядший,
от любви Господней на ярком огне сгорая,
ты услышишь слухом, как ангел рыдает падший
и кричит тебе, что и ты не достоин рая…