— Сколь сунули?
— Красненькую. Я одного жлоба по пьянке перышком пощекотал, думал, гроши при нем, несколько кусков, а он пустой. Разозлился, хотел прикончить, да лягавые помешали. Чуть под вышку не подвели, да тот оглоед в больнице обыгался… Красненькой я и отделался. А ты, красюк, как сюда попал?
Отвечать не хотелось, и я чуть не целую вечность молчал. Мы опять переменились местами, и я почувствовал, как от его ледяной спины стынут мои легкие. Молчать в этом морозильнике не только страшно, но и опасно для рассудка. Разговор уводил от одиночества, помогал времени из вечности перемещаться в обычные часы и минуты. И когда он переспросил, я уж не ломался:
— За тюрьму.
— За какую тюрьму? — удивленно откинул он голову назад, словно хотел разглядеть мое лицо. Потому и не люблю рассказывать о своем деле, что даже в те времена моя персона вызывала острое любопытство. Когда находился под следствием, к моей камере тянулись надзиратели со всех коридоров. Однажды любопытство одолело даже начальника тюрьмы.
— Вре-ешь! — резко вывернулся он из моих рук и схватился за ворот гимнастерки. Уж такая, видать, у него милая привычка. — Хотя, какая тебе выгода от вранья, — опустил он руки. — Ну, кореш, обрадовал! И не мог раньше сказать… И на черта нам твои солдатские ботинки! Мы бы сами тебе джимми справили и комсоставскую одежку. Эх ты, сявка! Лежал бы в бараке в тепле и поплевывал в потолок. Надо же, кичман… Ну и молодец! Я слышал, да не поверил… Ну, теперь ты мой кореш до конца жизни. Я тебя в обиду не дам. В нашей зоне останешься, а на стройке пусть контрики да фрайера вкалывают…
Я не выдержал. Неожиданно для себя сказал, хотя в другой обстановке ни за что бы не признался этому подонку в своей далекой от осуществления мечте:
— Ничего мне не надо. На фронт хочу побыстрее попасть.
— На фронт? — недоверчиво переспросил Граф и пренебрежительно расхохотался. — На фронт! Ну и дурак. Убьют аль покалечат и будешь остатнюю жизнь по подворотням семечки стаканами продавать. А в лагере жить можно: светло, тепло и мухи не кусают. Кончится война, амнистию объявят. Выйдем на волю живыми, незаштопанными…
— Какую амнистию…
— И фрайер же ты, — опять удивился он и утешил: — Держись за меня, обтешу… Амнистия будет, век мне свободы не видать. За войну на людей столько грехов налипло, как лепех на корову за зиму. Только святой водичкой их и отмоешь. Вот Калинин амнистию и подбросит. Грешники чистенькими станут, никакой гад к нам не придерется…
Страшней этой ночи я ничего не испытывал в своей жизни. От пустого разговора с Графом устал, да и нужны ему мои правильные слова как мертвому припарки. У него в крови заложено ходить кривыми тропками, выбирать глухие, темные ночи, убивать из-за угла. Он не приемлет дневного света. Разговор замолк сам собой: оба полностью выдохлись. Я с огромным трудом подавлял неодолимое желание сесть и подремать. Все труднее становилось контролировать себя. Дремлющий мозг усыплял бдительность, коварно подсказывал скорый рассвет и возможность расслабиться, дать себе поблажку.
Когда один из нас засыпал на ходу и притыкался в угол головой, другой тер ему уши, бил по щекам, дергал за волосы, чтобы разбудить товарища по несчастью, избавить от смертельной опасности. И так до бесконечности. Я отчаялся выйти живым из этой проклятой ночи, как где-то там, в другом мире, начали блекнуть черные краски, потускнело золото прожекторов, и к нам в землянку заглянул худосочный, непроспавшийся рассвет. И, как ни странно, вроде бы потеплело, меньше тянуло в сон.
Присел я на чурбан, припорошенный снегом, и глянул на свои ноги. Ни разу еще за прошедшие восемнадцать лет они столько не боролись за мою жизнь, как минувшей ночью. Мне почудилось, что сквозь тонкую ткань военной амуниции и мышцы доносится жалобный стон смертельно усталых костей. Двигаться уже не в силах, не было, пожалуй, в моем теле крохотной точки, куда бы ни проникла усталость. Качался на ногах и Граф. Посмотрел на него при свете и поразился. Землистый цвет лица, огромная лиловая опухоль под глазами, опавшие щеки, подернутые черной щетиной. Ничего за ночь не осталось от красавца мужчины. Он заметил мой изучающий взгляд, криво усмехнулся:
— Сам, думаешь, лучше?! Не тушуйся, кореш, были бы кости, а мясо нарастет. Мне не впервой. Теперь мы с тобой кореша на всю жизнь. Я тебя не обижу, оставайся…