Ну, при сборах, известно, и мусор бывает. Сбрасывали в этом случае в чуланы всякую солдатскую рухлядь. Шаровары отжившие, погоны отгорелые, пилотки ветхие, портянки, ремни рваные, полотенца — такое, одним словом, за что тряпичники свистульки дарят.
Ефим долго оглядывал свои старенькие, повидавшие фронтовых сапожников, чеботки. Оглядит, на коленки складет и задумается. Снова голенища помнет, переда оценит, по подушкам щелчком пройдется — опять задумается.
И не выкинул! Под койку поставил.
Наступил день, когда полк провожал по домам — на Родину, увольнял из-под своего знамени боевые свои старшие возраста. Усатые, морщинистые да жилистые, тут и там сновали «детинки с сединкой», чудо богатыри-победители. Один добегался — застарелая грыжа возбудилась. Вправляет он ее перед штабным крыльцом — документы спешит получить — вправляет, значит, и обшучивает:
— Всю войну, дезертирка, внутрё уходила, врачи даже не могли дощупаться, а тут — пожалуйста! На победу поглядеть вылезла. «Полюбуйтесь на мине, тыловую крыцу!»
Другого одышка остановила. Хватает он ртом воздух, а сам междуделком новую поговорку придумывает: «У руся… тока одышка… а герману уж крышка».
Мешки стояли «под завязку», чемоданы ремнями обкручены: после обеда прощальный митинг, оркестр — и в эшелоны. Домой!
— А где сапоги! — спохватился вдруг Ефим. — Ребята, не видели моих сапог?
— На танцы отчалили, дядя Ефим!
— Фокстротик откаблучивают! — скалились младшие возраста.
— Под койкой все стояли… — собирался завернуть… — шарился в пожитках Ефим. — Дневальный! Ты не выкидывал?
— Погляди в чуланах. Может, и выкинул при уборке.
Ефим на два раза перерыл все тряпье — нет сапог.
— Куда они могли подеваться? — недоумевал он.
Дневальный обеспокоился.
— На кой они тебе сдались? — принялся урезонивать он Ефима. — Им и цена-то — поднять да бросить.
— Толкуй! Я в них чуть ли не от Курцкой дуги иду…
— Ну и довольно им!
Среди такого разговора появился в дверях Жора Гагай. С левой руки у него свешивался кусок ситца и два, на самый цыганский вкус, платка.
— Держи, дядя, — протянул он все это хозяйство Ефиму.
— Кому передать прикажете? — стрелил тот скороговорочкой.
— Сам распорядишься. Твое.
— Как то ись мое? — оторопел Ефим.
— На твои… га-гай… шкарботни выменял.
— На какие шкарботни?
— Ну, на сапоги, если не понимаешь. Старые твои валялись…
— Ты, значит, взял?.. Вон они где… Кому? Кто за них эти ситцы дает?
— Дают, — хитренько подмигнул Жора. — Американец тут один маклачит… Барахло всякое наше скупает. Переводчика даже с собой водит.
— А к чему бы они ему, мои сапоги?.. — подивился Ефим. — Старье ведь?
— В музее будут их ставить, — охотно пояснил Жора. — Показывать, во что обувался русский солдат при Советской власти.
Ефим моментом разметал ситцы и заподносил сухонькие свои кулачки к Гагаеву носу:
— Что ты наделал, барання твоя папаха?!
— Там и сапоги-то… — испуганно забормотал Жора. — Раз строевым рубани, и шпилька высыпится…
— От дупло-голова! От Гагай кромешный! — налетал на него Ефим.
— Ну, не ругайся, — уклонялся от дядиных кулаков Жора. — Надо, так отоберу пойду. Чего зря тикстиль швырять.
— И отобери! Тикстиль — трыкотаж… Я сам с тобой пойду! Покажу, как чужими сапогами сделку сотворять!
Старшие возраста уговаривать его принялись:
— Не ходи ты, мужик, никуда не ходи! Два платка да на платье — этого и за новые не возьмешь.
— Не ваше, опять же, дело! — огрызнулся Ефим. — Веди! — толкнул он Гагая.
За ними любопытных несколько человек увязалось.
— Угоди вот ему, — жаловался дорогой Жора. — Так — нехорошо, эдак, — неславно.
— Угодничек, прах тебя! — ворчал Ефим. — Чего теперь говорить будешь своему мериканцу?
— Скажу… — отмахнулся Жора. — Только бы на месте их захватить. Им еще одни ребята сулились принести.
— Сапоги?
Ага. Сапоги, ремни, пилотки…
— Ишь, моду какую берут! — усмехнулся Ефим.
А они, союзнички, действительно слабинку такую имели. Один на моих глазах банный веник-опарыш — два взвода им перехлесталось — в свой сектор нес. Нашего командующего конь чуть куцый по той же причине не остался. Тому волосинку из хвоста вырви, другому… Куда уж потом они с этими памятками — перепродавали или знакомым показывали — аллах их знает.
— Стоят! — обрадовался Жора. — Вон они!