19.11.43.
Завтра должно быть наше наступление. И немецкое. Кто раньше начнет неизвестно. Пленных давно уже не было. Фрицы подтянули танки, бронемашины, пехоту. У нас тоже хватает кое-чего, но не так уж много.
У фрицев, я думаю, ничего не выйдет, а у нас, кто его знает, посмотрим. Погода стоит ужасная, шторм, норд-ост. Ветер с ног сбивает. А на море вообще невообразимое творится. Поэтому и почты давно не было. Как-то там все…
21.11.43.
Вчера весь день был на НП. Воевали мы позорно. Не только не продвинулись ни на шаг, но к вечеру даже отошли, не выдержав немецкой контратаки. На НП подняли тревогу, всех «В ружье!» уже кто-то кричал, что видит идущие на нас немецкие танки и тому подобную чушь. А кругом действительно стреляли, бомбили, все было в дыму, кричали раненые. В общем, картина та еще. Но НП наш был в камнях катакомб, совсем безопасно. И стреляли в нас и бомбили, но каменоломня слишком глубока, только пыль на нас сыпалась.
25.11.43.
Все еще стоим в Баксах. Что-то туго у нас идет дело. Достали себе трофейную рацию, слушаем музыку и не только. Сейчас интересно путешествовать по эфиру. Где-то безостановочно играет джаз, где-то плачет скрипка, где-то говорят, говорят. На разных языках передают обзоры с фронтов войны, агитируют, уговаривают, грозят. Война идет и в эфире.
На дворе потеплело, но часто идет дождь. Ужасно скучаю по Москве, прямо тянет туда со страшной силой.
28.11.43.
Уже конец ноября — когда-то был наш с Вовкой традиционный день. В этот день мы гуляли по Кремлевской набережной, потом с Красной площади шли по улице к метро «Дзержинская», на углу заходили в кафе «Автомат» и съедали по пирожному «наполеон». А теперь сижу в какой-то дыре на Керченском полуострове — и ничего, пока доволен своей судьбой. Человек привыкает довольствоваться самым малым, но стоит дать ему побольше, и тогда его желаниям не будет границ. Но это и хорошо. Чем больше имеешь, тем сильнее потребность иметь еще больше. Такая вот закономерность, хотя некоторые и успокаиваются на достигнутом.
Получил очередное письмо от Мэри, очень хорошее, теплое такое. Она все еще в Уфе, интересно было бы сейчас с ней встретиться, поговорить о том, о сем, чего бумага, вопреки пословице, не всегда терпит.
Теперь я должен подвести итог некоторым своим чувствам. Прошло уже более месяца, можно сделать кое-какие выводы. Первый и безусловный: я ее люблю. Конечно, даже после той ночи в холодном сарае с мышами, виноградом и т. д. я не мог себе представить, что же будет дальше. В будущее, даже совсем недалекое, не заглядывал ни на секунду. Пусть будет то, чему суждено быть. Мы как-то говорили с ней о наших отношениях очень прямо и откровенно. Я понимаю ее, она хочет чего-то более определенного, но какую определенность я могу ей дать? Обещать и говорить красивые слова не в моей натуре, я предпочитаю в таких случаях быть обманутым (что не раз уже случалось), чем обманывать дорогого мне человека. Я знаю, что с каждым днем мое чувство к ней только усиливается. Именно чувство, а не привычка, я хочу быть с ней 48 часов в сутки. Не потому, что это стало привычной необходимостью, просто я повторно влюбляюсь в нее всякий раз, когда вновь вижу. Теперь я более уверен в своем чувстве, чем в ее. Теперь я могу требовать от нее «определенности», но что это такое — «определенность»? Гарантии на будущее? А кто их может дать? Сейчас я знаю, что люблю ее, но кто знает, что будет через год, два, а может, и через месяц. Если мы вообще останемся живы.
Уверять в незыблемости и вечности своего чувства значит, обманывать ее и себя. То, что сегодня истина, завтра может оказаться ложью. Я верю ей, но не уверен в ней. Это, как говорится, две большие разницы. Если бы мы попали в нормальные мирные условия, подобных вопросов не возникало бы.
Сегодня она рассказала мне, что вчера во время ее ночного дежурства у нее был один откровенный разговор, после чего ее поцеловали. Если бы я это увидел, никогда бы не простил. Она могла бы и умолчать про это событие, но у нее слишком прямая натура. Откровенность ее не доставила мне радости, но я не сержусь, тем более не ревную. Считаю ли я это нормальным? Нет, конечно, поэтому-то я в ней не уверен. Ну да ладно, поживем — увидим.
1.12.43.
Вот и все. Оказывается, мое отношение к ней унижало ее «прежнюю гордость» и вообще доставляло ей только неприятные минуты. Ни одному слову моему она не верила и вообще видела во мне какого-то подозрительного субъекта. Оказывается, я ее не люблю, а так, играю в минутное увлечение. Но хватит. Зачем все это, если мне даже не хотят верить. Пусть мне будет очень тяжело без нее, но гораздо тяжелее сознавать нынешнее ненормальное положение, при котором я должен играть такую глупую и гнусную роль. Никогда и никому не позволю играть своим чувством.
3.12.43.
Два дня мы вели ожесточенные бои. И ноль успеха. Пехота действовала плохо, нерешительно. Момент, благоприятный для нас, был потерян. Танкисты на этот раз действовали замечательно. Десант автоматчиков на танках прорвался далеко в тыл немцев. Но десантников было мало, а остальные их не поддержали. Многие так и остались там, во вражеском тылу. В общем, воевали хреново.
Живем мы сейчас в катакомбах. Здесь темно, беспрерывно дует ветер, но зато вполне безопасно: над головой каменная гряда толщиною в несколько метров. Так что можно поплевывать на бомбежку и обстрелы.
6.12.43.
Вот как у нас бывает. Здесь адский холод, я лежу в теплой постели на охраняемом участке. Сюда не проникнешь. А Зина вынуждена бродить по этой проклятой катакомбе в поисках теплого уголка. Найти его можно, это нетрудно, некоторые наши вояки охотно уступят ей половину своей кровати. А наутро она опять придет ко мне, такая до странного чужая, и я не смогу даже обнять ее, так как чувствую еще не остывшее тепло чужих рук. Чувствую какое-то непреодолимое отвращение. Но легче ли будет для меня, если она всю ночь пролязгает зубами от холода, сидя на каком-то камне? Отбросим эту интеллигентскую туманную неопределенность, которая стремится сгладить острые углы и затушевать всякие противоречия. Да, легче. По крайней мере, этого гнусного чувства недавнего своего, ставшего чужим. Да, черт возьми, в этих проклятых условиях войны трудно быть одному, но еще труднее и сложнее — вдвоем.
8.12.43.
Вчера опять бродил по катакомбам. Был там, где жили партизаны и где погибли тысячи наших бойцов и командиров, прикрывавших наш отход из Крыма в 1942 году. Страшное зрелище! Братская могила. Глубокая квадратная яма, доверху наполненная останками, которые когда-то были людьми. Сверху, слегка присыпанные землей, виднеются черепа, кости, обрывки шинелей и гимнастерок. Темные глухие коридоры, идти приходится, низко пригибая голову. Десятки ответвлений, проходов, тупиков. Здесь можно бродить неделями, не находя выхода. Колодец. Заглядываю в него: где-то глубоко внизу блестит вода. Он выдолблен в камне, этот колодец. Штыками. Рядом несколько обвальных глыб. Это взрывали немцы, пытаясь завалить колодец. Идем дальше: узкое черное отверстие в стене — там был госпиталь. Множество коек, скелеты, черепа, кости. Кто-то из них умер последним, рядом на койках уже умерли соседи, а он еще жил, еще дышал, дышал тяжело, с хрипом. Еще в голове у него теплилась какая-то мысль, еще оставалась какая-то надежда. До последней секунды человек надеется на что-то. А вот теперь остались только кости, обрывки одежды, не отправленные письма…
13.12.43.