— Я?.. — Лёня смутился. — Песни военно-морские знаю!
— А ну-ка, спой!
Бывшие тут же призывники с удивлением оглянулись, когда Лёня красиво и строго стал выводить про то, что «врагу не сдаётся наш гордый «Варяг», пощады никто не желает!».
Военкому Лёнино пение очень понравилось.
— А ну-ка, теперь представь: ночь, темнота и по темноте этой летят рядом пчела и шмель…
— Не, — Лёня покачал головой, — они в темноте не летают.
— А ты всё же представь! Такой мы сделаем мысленный эксперимент… Где шмель летит, а где пчела, сможешь узнать?
— Чего ж, — сказал Лёня, — узнать вообще-то можно. Шмель, он во время полёта басом поёт. А у пчелиных крыльев голос более нежный… А зачем вы про это?..
— Потом узнаешь, — сказал военком. — Но в моряки ты, наверное, годишься.
Мо́ря Лёня Голубев никогда не видал. А где ты его увидишь, когда жизнь твоя протекает среди рязанских полей да лесов. Можно было бы, конечно, в отпуск, но у пчеловода летом отпусков не бывает. А зимой на море отпускнику делать нечего.
Лёня, если уж по-честному, и страну нашу толком не видел. Он ею гордился — что такая огромная и могучая. Но и об этом он мог судить лишь по урокам географии да во время передач «Клуб путешественников». Сам же Лёня, как и очень многие люди, путешественником не был.
Но теперь он ехал почти через всю страну. Была хорошая осень, всё кругом стояло золотое и красное. И что ни поле за леском, везде работали и работали люди. У переездов стояли машины, полные овощей и картошки, — ждали, пока проедет состав, который вёз призывников на Тихий океан.
По ночам Лёня смотрел на бессонные окна заводов. Старшина по фамилии Старшинов, которому было доверено привезти призывников в целости и сохранности, строго загонял Лёню спать. Но и забравшись к себе на верхнюю полку, Лёня долго ещё не спал, а всё смотрел в окошко. И потом, когда засыпал наконец, ему казалось, что он летит.
Прошло двое суток, они миновали Урал, и тут началась зима. Воздух, когда они выходили поразмяться на полустанках, был студёный, густой. А то принимался валить снег — такой спокойный и праздничный, какой в рязанской земле бывает лишь перед самым Новым годом.
Однажды, на четвёртую или пятую ночь пути, Лёня проснулся от какого-то сияния. В чистом, светящемся от мороза небе висела луна. Она была большая, тяжёлая и лишь чуть-чуть подъеденная с одного края.
Лунный огонь прыгал по воде, коротко и драгоценно зажигая гребни волн. Иногда видение это закрывала выросшая из темноты скала или отпечатанный на серебряном небе разлапистый кедр. А потом опять: чёрная вода, сверкание волн. И чувствовал Лёня, что нету этой красоте ни конца, ни начала! Забыв все строгие наставления, он вышел в коридор, приоткрыл дверь в соседнее купе. Старшина Старшинов сидел у окна.
— Байкал? — тихо спросил Лёня.
— Садись, — ответил Старшинов, — смотри… Понял теперь?
Лёня будто бы и не знал, что такое хочет сказать ему старшина. И всё-таки знал. Ему припомнились колонны грузовиков с урожаем, и суровые горы Урала, и ночные заводы, и сибирская тайга… И много всего, что удалось увидеть, что называется словами: Родина, моя страна…
— Понял теперь? — тихо переспросил старшина Старшинов.
— Понял! — ответил молодой матрос.
Года три ему было. Да, года три… На крыльцо вышел, а дед рукой машет, машет. Лёня подбежал. Дед и говорит:
— Видишь?.. Пчела!
— Пчела, — старательно повторил маленький Лёня, — плеча…
— Да не, Лёнюшка. Пчела, пчёлочка!.. Самая первая по этой весне.
На Дальнем Востоке, куда приехали они, на берегу Тихого океана зимы не было и в помине, а было настоящее лето. И вода океанская оказалась тёплая, даже теплее, чем вода рязанских речек в середине июля!
Их учебный отряд располагался на красивой обрывистой сопке. Внизу золотилось море, выкатывалось на берег прозрачной волной. Да только Лёне Голубеву некогда было сбежать по крутой тропинке, некогда на песочке загорать. Он ведь стал человек военный. Первые две недели новобранцы осваивались, что да как. Присматривались к старшине, а старшина к ним. Учились всяким флотским словам. То, что раньше было «постель», теперь стало «коечка». А все полы на свете стали палубой, а все лестницы трапами, а все окна надо было не закрывать, а задраивать. Да и не окна, а иллюминаторы!. Однажды старшина сказал Лёне:
— Голубев! Поднеси-ка там баночку.
Лёня по форме ответил: «Есть!» — и побежал на кухню… тьфу ты, на камбуз то есть. Взял банку из-под компота, добросовестно ополоснул её — а он всё старался здесь выполнять добросовестно, — побежал к старшине, приложил руку к бескозырке… Старшина Старшинов, хотя Устав не позволял этого, так и повалился со смеху.